Пусть, выгорая, знамя бьется,
Пусть побледнел пурпурный цвет,
Но слово блещет, слово вьется,
И гибели для слова нет!
Оно идет, идет, всё шире,
Проникновеннее, острей
Над снегом, шелестящим в мире,
Над зыбью северных морей,
Над каждым днем, над каждой птицей,
Над звездами морозной тьмы…
Над европейскою больницей,
В которой задохнулись мы.
ПАЛЕХСКИЕ МАСТЕРА
Евгений Онегин в пальто с пелериной,
Ковровые сани, дорога в Москву…
В затейливых яблоках конь длинногривый
Копытами топчет не снег, а траву.
Но сани в траве так легко допустимы,
Так колки иголки причесанных хвой!
Наверно, бывают зеленые зимы,
С густой, апельсинно-лимонной травой,
Бывает и небо чернее агата –
От черного лака листва зеленей, –
Не каменный уголь – лишь фон для заката,
Для трав, для раската червонных саней.
О Палея, о Палех, о мастер в избушке,
На зимней опушке мохнатых лесов!
Чуть брызнули краски в речные ракушки,
И кисти запели на сто голосов.
В ракушках-игрушках горят самоцветы,
Бери их на кисточку, перевенчай!
А к лампе пришпилен обрывок газеты,
И стынет в стакане недопитый чай.
Но руки бессонные, в медленной ласке,
Скользят над работой, забыв про часы.
На черной шкатулке рождаются сказки,
И мастер бормочет в седые усы.
Он может дивиться своей небылице,
Где сани и ягоды, ночь и заря,
Как будто упали на Палех жар-птицы,
Цветным опереньем над лесом горя.
Осталось подкрасить цилиндрик и пряжку,
Полозьев изгиб подчеркнуть ободком,
Чуть-чуть позолоты прибавить в упряжку,
Не целою кистью – одним волоском…
Он сладко зевает… Устал не на шутку.
Баюкала сутками в трубах метель.
Теперь бы спокойно свернуть самокрутку,
Табак раскурив, завалиться в постель!
Наутро, гордясь переливами лаков,
Зайти по соседству в другую избу,
Где мастер такой же, и труп одинаков,
И также – очки на морщинистом лбу.
Он кинул на черное вспышки тюльпанов
И в мелкую травку степные ковры.
Там троны Додонов, кафтаны Салтанов,
Церквушки, лачужки, шатры да костры.
Шкатулки российские! Всё в них отлично,
В них гений народный по капле вкраплен.
Вдвоем усмехаются: им безразлично,
Что мир не запомнит их скромных имен.
О, кто по столицам и по заграницам,
Где чудо-шкатулку покажут и нам,
Присмотрится мыслью к обветренным липам,
К простым, как ржаной каравай, именам?
Они родились в перелесках и чащах,
Из черной, владимирской, старой земли,
От дедов и прадедов, в вечности спящих,
Которые кисти для них берегли.
На срубленных пнях – на древесных скрижалях –
Их ветер отметил, обрызгав дождем…
А мы в застекленной витрине прочтем,
На выставке, имя короткое: «Палех».
ГУСЬ-ХРУСТАЛЬНЫЙ
Нам край родной нередко дан в картинах
На полотне вечернего кино:
«Хрустальный Гусь» [1] – как зимнее окно
В лучах луны и в искрометных льдинах.
Казалось нам, родные города
Мы знаем все, от школьной парты дальней.
Когда же встал, сверкая, Гусь-Хрустальный,
Он был открыт, как новая звезда.
Еще одной торжественной победы
В стране снегов он символ и венец.
Там есть завод, похожий на дворец,
И во дворце – рождественские деды.
Маститые идут учителя,
В медалях грудь и борода по пояс,
За шагом шаг, свою читают повесть
Среди станков и черного угля
Жужжат станки, гудят в веселой дрожи.
Чеканя грань, поет резец в стекле,
И первый звук, рожденный в хрустале,
Летит из рук рабочей молодежи.
Вот это – Русь! Она пришла сама
Вложить в хрусталь и душу, и дыханье.
Струит огни и льется грань за гранью,
В причудах форм вся русская зима.
Мы, обойдя завод, дошли до цели:
Развернут был сияющий экран,
И на экране мастер-ветеран
Сказал толпе: «Здесь наш дворец изделий».
И началась волшебная игра:
Плывя, кружась, глаза чаруя наши,
Рядами шли ковши, блюда и чаши,
Как будто ожила Хрусталь-Гора.
Хрусталь-Гора!.. К вершине взлет салазок,
И через жизнь их серебристый след…
Хрусталь-Гора далеких детских лет,
Когда нельзя не верить книгам сказок…
И вот растет, сосульками звеня,
На ступенях простых заводских полок,
В круженье звезд и радужных иголок
Хрусталь-Гора сегодняшнего дня…
Благодарю тебя, далекий зодчий
Хрустальных зал, мой безымянный друг,
За дивный труд твоих неспящих рук,
За каждый день, за каждый час рабочий!
Экран погас не сразу…
В сквозняке
Забилась дверь, и ворвался снаружи
Промозглый вихрь не нашей зимней стужи..
А Гусь-Хрустальный где-то вдалеке
Еще мерцал… Еще не умер пламень,
Еще в окне морозный блеск дрожал,
И русский мастер бережно держал
Граненый ковш, как драгоценный камень.
МАТРЕШКИ
Матрешки, матрешки,
Пунцовые щечки!
Не ручки, не ножки –
Платочки.
Ни пяток, ни кос,
Как будто прирос
Свивальник к плечам деревянный,
Расписанный вязью тюльпанной.
Играя,
Раскроешь одну пополам,
А там
Вторая
Раскрылись, сменилась другой,
В таком же платочке,
И те же румяные щечки
Да брови дугой.
Глаза, не мигая, расширь,
Смотри в неподвижные очи:
За ними Сибирь,
Таежные ночи.
В косматую шубу тайги
Закутаны версты без счета.
Не видно ни зги,
Но слышно, как дышат болота,
Как дышит туман и плывет,
Клубясь над верховьями Оби,
Где древняя тайна живет
В земной утробе.
Матрешки, матрешки,
Тугие одежки!
Одна за другой, мал-мала.
Праматерь их – Юмала [2] .
Над ней колдовали шаманы,
Ее пеленали туманы,
В шатре снеговом хороня,
И ярче огня
Сверкала она, золотая,
Червонная баба тайги.
Кружилась воронья стая,
Кружили в снегу шаги,
Зрачки загорались волчьи
По всей сибирской земле,
И темные люди, молча.
Несли дары Юмале.
Приблизиться к ней не смели:
В груди ее ветры пели,
На страже стояли ели –
Семь заповедных вех.
К семи еловым подножьям
Был сотнями рук положен
Соболий и куний мех.
Мерцали на нем в избытке
Рассыпанные монеты,
Уральские самоцветы
И золотые слитки.
Качались густые ели,
Накрыв Юмалу венцами,
А шаманы кругом сидели,
Тряся бубенцами.
Заклинали костью бараньей,
Курили горькое зелье,
И спала Юмала в тумане,
Под самой высокой елью.
вернуться
2
Легендарная золотая богиня Сибири. По преданию, она состояла из нескольких золотых оболочек (наподобие матрешек).
Король вестготов, разграбивший Рим в 410 году.