Губанов мог бы подписаться под каждым словом.
Более того – в отличие от «опростившегося» Мариенгофа и вечного экспериментатора Шершеневича – он, что удивительно, наиболее последователен имажинистской декларации.
Кублановский в частной беседе с нами говорил, что Губанов либо самостоятельно находил книги «образоносцев»[78], либо читал их стихи в самиздате. В одном букинистическом магазине появился сборник Мариенгофа «Развратничаю с вдохновением» с дарственной деньрожденческой надписью Генриха Сапгира – жене Губанова: «С любовью Алёне Басиловой – поэту от роду 25 лет и 2000 тысячелетий от Генриха Сапгира. 28/VII. 68 г.»
Губанов где-то интуитивно, где-то по мановению судьбы встречался с родственниками имажинистов и с ещё живыми членами Московского Ордена: приятельствовал с Александром Есениным-Вольпиным, ходил в гости к Рюрику Ивневу, выпивал в одних компаниях с молодым художником Андреем Судаковым, племянником Мариенгофа (правда, о родственных связях даже не догадывался!).
Судаков рассказывал, что Губанов и вся честная смогистская компания – это самый настоящий бедлам: молодые ребята, но такие охотники выпить, что просто святых выноси; и ему, практически непьющему, раз от раза – и в особенности зимой! – приходилось на себе растаскивать гениев по домам.
Но это быт – а теперь к поэзии!
Собственно, влияние «образоносцев» становится заметно с первых стихов. Когда появилась поэма «Полина», читатели начали улавливать имажинистские нотки. В частности, Владимир Батшев говорил о косвенном влиянии Шершеневича: «Поэма оглушила, но я был ещё крепок, я был воспитан на Сельвинском и Шершеневиче; и хотя, как и все, воспринимал неуловимую вторичность, – дикость образов, ломание падежей, – густота красок навалилась на меня»[79].
Есть и прямые реминисценции. На них, кажется, никто ещё не обращал внимания. Рассмотрим парочку самых ярких примеров. Первый касается известной истории Серебряного века: на одном из поэтических концертов во время чтения Шершеневича из зала поднялся Маяковский и во всеуслышание заявил, что имажинист украл у него штаны. К радости зрителей, началась великолепная словесная пикировка.
Случилось это из-за схожести образов. У Шершеневича в одном стихотворении получилась такая строфа[80]:
А у Маяковского штаны преобразились, ибо материал для них он выбрал иной[81]:
На деле же, всё было совсем наоборот: Маяковский позаимствовал образ у Шершеневича. Но это совсем другая история[82].
Важно, что Губанов, прочитав обо всём этом, видимо, в «Романе без вранья», решил вклиниться в образовавшийся литературный ряд (помимо обозначенных поэтов в нём ещё Саша Чёрный[83], Георгий Иванов[84] и Булат Окуджава[85]):
Вторая реминисценция – из Мариенгофа, он когда-то обронил[87]:
А Губанов подобрал этот образ, построенный на политически обелённом хуторе («Затерянный среди лебяжьих крыл») и внутренних органах, и сделал из него целое стихотворение, которое начинается строчками[88]:
Но феномен юного гения в другом. Верлибр образов и поток сознания заставляют работать Губанова со всем его бэкграундом (оттого-то он после ухода из школы так глубоко зарывается в книжки). А дальше всё случается почти как у Пастернака: «Чем случайней, тем вернее…» И – поэта уже не остановить. Короткая строка (как правило, классические четырёхстопные ямб или хорей) с оригинальной рифмой, которая порой превосходит не то что Вознесенского или Маяковского, а рифмы (и образы) имажинистов: что ни говори, а Мариенгоф, Есенин, Шершеневич работали до седьмого пота над ними[89]. Ожидание чуда – ожидание рифмы – благодаря скованной строке становится сверхкоротким – и из ожидания как такового переходит в предвосхищение. А тут один шаг до прямого поражения – раз и навсегда.
78
Батшев упоминает о «Романе без вранья» (1927) Мариенгофа и антологии Шамшурина и Ежова (1925), в которой были напечатаны Есенин, Кусиков, Мариенгоф и Шершеневич.
79
Батшев В. С. СМОГ: поколение с перебитыми ногами. // Белый мамонт. URL: http://www.belmamont.ru/index.php?ac-tion=call_page&page=product&product_id=220
80
Шершеневич В. Г. «Так ползите ко мне по зигзагистым переулкам мозга…» // Великолепный очевидец. – М.: Книжный Клуб Книговек, 2018. С. 100.
82
Подробно об этом пишет В. А. Дроздков в статье «Об одном поэтическом образе Маяковского и Шершеневича (когда и из чего “сшили” себе “штаны” поэты)» (Dum Spiro Spero: О Вадиме Шершеневиче и не только. Статьи, разыскания, публикации. – М.: Водолей, 2014).
83
По большому счёту, всё началось именно с Саши Чёрного: «Подходит некто в сером, но по моде, / И говорит поэту: “Плач земли?..” / – “Нет, я вам дал три «Песни о восходе»”. / И некто отвечает: “Не пошли!” // Поэт поник. Поэт исполнен горя: / Он думал из “Восходов” сшить штаны! / “Вот здесь еще «Ночная песня моря», / А здесь – «Дыханье северной весны»”».
84
У Георгия Иванова было: «Портной обновочку утюжит, / Сопит портной, шипит утюг, / И брюки выглядят не хуже / Любых обыкновенных брюк. // А между тем они из воска, / Из музыки, из лебеды, / На синем белая полоска – / Граница счастья и беды…»
85
У Булата Окуджавы брюки превращаются в пиджак: «Я много лет пиджак ношу. / Давно потерся и не нов он. / И я зову к себе портного / И перешить пиджак прошу. // Я говорю ему шутя: / “Перекроите все иначе. / Сулит мне новые удачи / Искусство кройки и шитья”».
86
Губанов Л. Г. Открытка Асе Муратовой // И пригласил слова на пир. – СПб.: Вита Нова, 2012. С. 82.
88
Губанов Л. Г. «Сердце болит, как хутор, отбитый у белых…» // «Я сослан к Музе на галеры». —М.: Время, 2003. С. 534.
89
Кублановский нам рассказывал: «Губанову нравилась вычурная пастернаковская поэтика, хотя ему был более близок Есенин имажинистского периода. Где народность была совмещена с определенной сюрреалистической образностью. Как написал Есенин: «Голова моя машет ушами, / Как крыльями птица. / Ей на шее ноги / Маячить больше невмочь». То, что у меня вызывало недоумение, в Губанове это отзывалось как удивительная находка». Сам же Кублановский сторонился таких лингвистических, поэтических и поэтологических экспериментов: «Поэзию имажинистов я не любил. Когда ко мне самиздатом в руки попали стихи Шершеневича и Мариенгофа – я остался к ним равнодушен. Из всего этого спектра Серебряного века я прилепился душой к акмеизму. Особенно к раннему Мандельштаму; он колоссально отличается от того, который начался с армянских стихотворений. И «Камень», и «Tristia» мне чрезвычайно любы. Как и отдельные стихи Гумилева. Меня, например, сразу пронзило его стихотворение «Дон Жуан»: «Я вспоминаю, что, ненужный атом, / Я не имел от женщины детей / И никогда не звал мужчину братом». Но для моих друзей-смогистов это не имело особого значения. Они следили больше не за мыслью, а за образным фокусом»… – Из беседы с Ю. М. Кублановским. 10 октября 2019 года.