«Я не понимаю критика Евгения Осетрова, придавшего такое значение стихотворению Леонида Губанова “Художник” на страницах “Литературной России”. К чему такой бум вокруг этого опуса? Зачем нужно надувать муху? Стихи с опустошённым, бездушным “я”. Избави боже, если они гармоничны с авторским “я”»[152].
На это открытое письмо под конец года ответили в новогоднем номере «Юности», но от лица Галки Галкиной – общередакционной маски, с помощью которой можно легко, непринуждённо и язвительно реагировать на подобные вещи.
В 1965 году М. Виленский напечатал в «Огоньке» фельетон «Лилитеский гелой», где критик среди прочего пародировал (бездарно, но всё-таки!) губановского «Художника»:
Но это вроде бы всё. Может, мы что-то проглядели?..
Двенадцать фельетонов или нет – вопрос, но однозначно их было очень много. Семнадцатилетнему (!) поэту давали понять, что он пишет не то и не так. А уж ведёт себя – точно слишком вызывающе.
Переделкино
Губанов же не теряет времени даром и отправляется за вдохновением. Знакомится с новыми людьми и ездит по заповедным местам. В сентябре задружился с Владимиром Алейниковым[153]. Их свёл Александр Юдахин[154]: он забил обоим встречу на Тверском бульваре у памятника Пушкину. Символично, не правда ли? А как встретились, ушёл восвояси, оставив гениев наедине.
Алейников впервые увидел Губанова «этаким букой-подростком, с челочкой, коренастеньким, сероглазым, в распахнутой курточке, в мятых брюках, в нечищенных туфлях, придирчиво, исподлобья, с прищуром смотрящим»[155] на него. Познакомились и сразу же перешли на ты.
В середине октября 1964 года Хрущёв ушёл со своего поста. За несколько дней до этого информация уже просочилась в народ. Губанов узнал об этом от своей матери, работницы ОВИРа, и сразу же позвонил новонайденному другу. Было принято решение посетить могилу Пастернака. Быстро собрались и выехали. По пути забежали в продуктовый магазин и взяли вино. Встретились на станции метро «Киевская» и сели в электричку до Переделкино. Было волнительно. На следующее утро должна была начаться новая эпоха: ещё одна попытка для оттепели или ещё бо́льшие заморозки – это вопрос.
Важным оставалось – встретить новый день в знаковом месте.
И вот они прибыли на станцию, дошли до могилы.
Алейников рассказывал: «Мы пили не только вдвоём – пили и с Пастернаком, – смеялись, плакали оба – и звали, звали его. Он пришёл. Он, конечно, пришёл. Мы курили – вместе, втроём. Говорили – вместе, втроём. Как не вспомнить было тогда? – …пока я с Байроном курил, пока я пил с Эдгаром По…»[156][157]
Последняя строка – из самого Пастернака, из его стихотворения «Про эти стихи»[158] (1917):
Вообразите себе эту дивную картину: глухая подмосковная ночь, никаких фонарей, где-то еле слышно переливается речка Сетунь, но всё чаще её заглушает стук железнодорожных составов, деревенское кладбище, тесный ряд могил… И на площадке у одной из свежих могил сидят два подростка: мёрзнут, хохлятся, выпивают по очереди из горла, курят и наперебой читают друг другу стихи – свои и какие вспомнят. Засыпают только к утру, да и то – на мгновение, чтобы немного прийти в себя и выйти к станции, чтобы стрельнуть у редких советских прохожих на опохмел.
…В Пастернаке сошлось сразу несколько дихотомий – поэт и гражданин, еретик и помазанник Божий, авангардист и традиционалист. При жизни он стал символом не только вольнодумия и смелости, но и долготерпения и смирения. Для многих же – ещё и символом культурного сопротивления.
Были и исключения. Юрий Кублановский нам рассказывал:
«Я достаточно рано начал переосмыслять отечественную историю. Такие вещи Пастернака, как поэма “Девятьсот пятый год” или “Лейтенант Шмидт” – совершенно советские вещи. Они мне мало нравились. Нет-нет, для меня Пастернак не был фигурой сопротивления. Такими для меня являлись те, кто бедствовал при советской власти. И те, кто были уничтожены. “Доктор Живаго” произвёл на меня определенно сильное впечатление, “евангельские” стихи и “Август” до сих пор считаю одной из вершин русской лирики двадцатого века. Но в целом, когда мне кто-то сказал, что Ахматова называла Пастернака “божественный лицемер”, меня это не шокировало. Я бы так резко, конечно, не выразился. Но его жизнь была полуконформистской. Надо отдать ему должное – он не боялся переписываться с зеками – с Цветаевыми (и Ариадной, и Анастасией), с Шаламовым и т. д. Многие боялись писать, а он не боялся. За это я чрезвычайно его уважаю. Хотя можно вспомнить его реакцию, когда Мандельштам прочитал ему “Мы живём, под собою не чуя страны”. Пастернак сказал: “Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал”. Это тоже Пастернак. Из него делала кумира сопротивления столичная интеллигенция. Таким он, конечно, не был. Губанов любил его футуристические стихи. И “Близнец в тучах”, и “Сестра моя – жизнь”. Мне это не понравилось – за редкими исключениями. Когда я прочитал раннего Пастернака, то освоил буквально отдельными строфами. В целом я не полюбил эту поэзию и эту поэтику»[159].
153
154
155
Алейников В. Д. СМОГ. // Собрание сочинений в восьми томах. – М.: РИПОЛ классик, 2015. Т. 6. С. 110.
156
Андрей Журбин находит вариацию Губанова на эти пастернаковские строчки: «“Дай, Лермонтов, мне трубку, я набью, /…/ Дай, Лермонтов, мне рюмку, я допью…” звучит более неформально и дерзостней, чем “Дай, Лермонтов, свой желчный взгляд…” в “Молитве перед поэмой” из “Братской ГЭС” эстрадника [Евтушенко]. Это уже в духе пастернаковского “Про эти стихи”: “Пока я с Байроном курил, / Пока я пил с Эдгаром По”. – Подробней см.: Журбин А. А. Отраженья зеркальных осколков: заметки о жизнетворчестве Губанова. – Астрахань: ИПК «Волга», 2013. С. 47–48.
157
Алейников В. Д. Тадзимас. // Собрание сочинений в восьми томах. – М.: РИПОЛ классик, 2015. Т. 5. С. 340–341.
158
Пастернак Б. Л. Про эти стихи. // «Сестра моя – жизнь!». Стихотворения, роман в стихах. – М.: Эксмо, 2010. С. 58–59.