Тут важно услышать пассаж про московскую интеллигенцию. Она-то, как нам представляется, и создаст жуткий вектор для судьбы Губанова и его друзей-товарищей в целом.
Под конец года поэт дважды попадает в Кащенко. Сначала в октябре-ноябре. Сдают его туда родители в попытке исправить оболтуса и сделать нормальным советским гражданином[160]. Благо в больнице поэт быстро знакомится с врачами и медсёстрами. Он не буйный, покладистый, гениальный, в конце концов. И ему полагаются небольшие привилегии – например, позвонить разок-другой.
И Губанов набирает Алейникова: надо срочно ехать к нему домой, на Аэропорт, и забрать амбарные тетради со стихами, иначе – мать выкинет их, и труды последних лет пропадут. Друг собирается за считанные минуты и из своей комнатки на Автозаводской спешит на другой конец зелёной ветки. Добирается вовремя, огорошивает родителей: Лёню собираются печатать в «Юности», надо взять стихи и помочь машинистке перепечатать их. Забирает всё, что находит, и увозит к себе.
Второй раз Губанов попадает в дурдом в декабре – и опять-таки родители, уставшие от того, что их сын не учится, не работает, а по ночам воет стихи, – и как раз-таки пишет стихи о нелёгкой судьбе[161]:
Владимир Алейников приводит как будто сохранившееся письмо к Евтушенко (осень 1983 года):
«…осенью шестьдесят четвёртого года, когда Лёню забрали в психиатрическую больницу прямо в разгаре его великолепного творческого периода[162], а вы выступали на вечере поэзии в зале Чайковского, я передал вам на сцену записку с известием о невесёлом событии и просьбой навестить и по возможности выручить человека, и вы это сделали»[163].
Губанов (опять-таки со слов Алейникова) рассказывал: «Евтушенко помог. Утром приехал в Кащенко. Поговорил с врачами. Поручился он за меня. И тогда меня отпустили. И теперь я дома. Пью чай. Евтушенко меня и домой на своей машине привёз. И с матерью потолковал. Видишь, какой человек Женя! Он молодец. Он за меня горой!»[164]
Опять Евтушенко выручил. Не в первый и не в последний раз.
Но что самое примечательное – Губанов в первые свои «приезды» в Кащенко чувствует себя замечательно. Не замечает ничего вокруг. Для него это не дурдом, а санаторий. Алейников рассказывал:
«…я поехал его навестить в больницу Кащенко. Привёз ему продуктов немного – чтобы поел, пачку чаю индийского – чтобы пил в своё удовольствие, стопку бумаги и авторучку – чтобы стихи писал, маленький томик Хлебникова – самый распространённый тогда, из малой серии “Библиотеки поэта”, – чтобы читал. И Лёня был тогда парень хоть куда! Он выбежал ко мне такой оживлённый и радостный, будто находился не в дурдоме, а в доме отдыха»[165].
Вильям Мейланд добавлял красок:
«…помню процессию людей разного возраста в больничных халатах, которые шли по снегу. Один из них шёл босиком, держа валенки в руках. Я стоял с пакетом фруктов и ждал, когда можно будет поговорить с Лёнькой и тайно принять от него несколько измятых листочков со стихами, которые он хранил в наволочке от подушки, как Велимир Хлебников»[166].
Такое вольное, отчасти поэтическое, а отчасти и жизнетворческое обращение к Хлебникову свидетельствует об утончённом вкусе. Особенно в середине 1960-х годов. Это сегодня каждый студент Филологического факультета или Литературного института презрительно кривит брови от любого упоминания футуристов – в пользу Эзры Паунда или метаметафористов, а полстолетия назад, при живых Алексее Кручёных, Давиде Бурлюке, Василиске Гнедове и т. д., трудно было пройти мимо советских будетлян.
160
Сравните с воспоминаниями Владимира Сорокина – в документальном фильме «Сорокин трип» он рассказывал: «Отец был скудный человек, довольной закрытый. <…> Мама была инженер-экономист, но у неё рано как-то обнаружили порок сердца, и она ушла по инвалидности чуть ли не в 35 лет на пенсию. Всю жизнь просидела дома. Она была таким хранителем советского очага с его библиотекой, хрусталём, стенкой, порядком в квартире… Она была потоньше, чем он, конечно… Но их пугало, что я пишу. Это, безусловно, может напугать не только родителей. Наверное, они не знали, как соотноситься с этим всем. Но мама старалась как-то навести мосты… Отношения становились всё более формальными, и я довольно рано понял, что кровное родство – это ещё не духовная близость и даже не сердечная».
162
Губанов об этом писал так: «Опять творчество, опять жёлтые глаза газона и, наконец, гостеприимный сумасшедший дом».
163
Алейников В. Д. Тадзимас. // Собрание сочинений в восьми томах. – М.: РИПОЛ классик, 2015. Т. 5. С. 409.
164
Алейников В. Д. СМОГ. // Собрание сочинений в восьми томах. – М.: РИПОЛ классик, 2015. Т. 6. С. 240.
165
Алейников В. Д. Лишь настоящее. // Собрание сочинений в восьми томах. – М.: РИПОЛ классик, 2015. Т. 7. С. 389.