Хотя г. Соловьев дважды заявил, что он не считает «существенным», а скорее «посторонним» вопрос об истории наук и религий, однако теперь, вероятно в виде снисхождения, он мне отвечает и по этому вопросу. Его слова на сей раз довольно ясно обнаруживают его антиорганический, следовательно, и антиисторический взгляд на дело, почему я приведу их здесь.
«Если есть в истории дело, — говорит он, — превышающее жизненный захват отдельной культуры, то не в этом ли деле главный интерес всемирной истории?…Теория культурно-исторических типов в собственном мнении ее защитника сводится к таким пустякам, о которых вовсе не стоит спорить. Религия, наука, искусство, — словом, все, что нам дорого и интересно, — есть общее сокровище и общее дело всего человечества. Что же остается на долю отдельных племенных типов, и зачем понадобилось настаивать на их обособленности? Что в создании общего сокровища и в исполнении общего дела каждая историческая нация участвует по своему, — этого, кажется, никто не оспаривал. Впрочем, то же самое можно сказать и о личности. Всякое человеческое дело и произведение окрашивается в истории не только национальным, но и личным характером своих производителей, из чего, однако, не следует, чтобы отдельные лица были единственными реальными деятелями и предметами исторического процесса»[20].
Тут, кажется, можно все хорошо разобрать. Отдельные лица тут все-таки признаются (слава Богу!) «реальными деятелями и предметами исторического процесса». Мудрено это сказано, но, я думаю, это значит: они подвержены историческому процессу и они же производят этот процесс. «Не они одни», — говорит г. Соловьев; а я замечу, что какая бы еще другая сила ни входила в этот процесс, но она не иначе действует, как в них и через них, что помимо них нельзя себе представлять ни единого движения исторического процесса. Если же так, то в совершенно подобном смысле, очевидно, нужно признать «реальными деятелями» истории отдельные народы и культурные типы. Помимо них не совершается история, почему и г. Соловьев справедливо замечает, что «всякое человеческое дело окрашивается в истории не только национальным, но и личным характером», значит, не только личным, но и национальным. А выше этого, шире типов, в истории нет деятелей, которых мы могли бы назвать реальными в том же смысле. Напрасно г. Соловьев говорит об «общем деле, исполняемом всем человечеством»; если бы такое дело существовало, то оно уже не было бы окрашено никаким национальным характером, — чего никогда не бывает, как он сам же сказал. Всякие дела исполняются только отдельными лицами и народами; г. Соловьев сбился, вообразив, что если есть общая сокровищница, то есть и общая работа; он ставит эти выражения рядом, не замечая громадной разницы их смысла.
И вот этими-то «пустяками, о которых не стоит спорить», и занимается история. Она ведь не занимается отвлеченно религией, философией, искусством и т. п., она не исследует отдельно взятых элементов человеческой жизни, а рассматривает только их конкретные явления, изучает сочетание и судьбу этих элементов в определенных людях, народах, царствах и т. д. Она есть наука частных явлений, временных, местных, минувших и не повторяющихся. Дело в том, что мы — существа ограниченные, что ничто общее для нас не существует самостоятельно, а проявляется только в частном. Поэтому-то история должна также весьма старательно изучать и отдельные племенные типы: «Зачем понадобилось, — спрашивает г. Соловьев, — настаивать на их обособленности?» Да потому, что эта обособленность есть великий исторический факт, что она, очевидно, есть одно из существенных условий человеческого развития, условие, под которым это развитие всегда совершалось, под которым оно достигало в истории все большей высоты и все большего захвата.
III
Все предыдущее еще не заставило бы меня отвечать г. Вл. Соловьеву. Теперь уже многие тысячи читателей знают и любят книгу Н. Я. Данилевского; поэтому можно только подивиться, что ее противник так мало боится выступать перед этими читателями, и можно твердо понадеяться, что они сейчас же оценят его выходку, увидят, что она лишена всякой основательности, всякого беспристрастия. Что же касается до тех, кто не читал «России и Европы» и даже считает долгом просвещенного человека не заглядывать в такие дикие книги, то они, конечно, с наслаждением прочтут г. Соловьева, и никакая полемика против него на них не подействует. Однако же на этот раз г. Соловьев зашел в некоторых пунктах так далеко, до того исказил дело, что мне захотелось сделать попытку — еще раз разоблачить его. Не успею ли даже иным ослепленным показать мысль Н. Я. Данилевского в ее истинном свете?
Г. Соловьев в этой последней своей статье много говорит о политическом учении «России и Европы». Конечно, и тут он судит и рядит со своей обыкновенной заносчивой развязностью. Например, он с размаху решил, что будто бы Данилевский обнаруживает «видимое отсутствие политической сообразительности»[21]. Если вспомнить, что Н. Я. Данилевский всегда с жаром занимался политикой, что кроме «России и Европы» он выступал прямо на поприще публициста и написал ряд удивительных статей, которые хотя не вполне успели обратить на себя общее внимание, но зато глубоко отозвались в сердцах иных участников событий, и которые, без сомнения, суть лучшие политические статьи в нашей литературе[22], - если это вспомнить, то отзыв г. Соловьева нужно признать очень смелым.
На чем он его основывает? «По представлению Данилевского, — говорит он, — во главе будущей европейской коалиции против России будет Франция, а единственными нашими союзниками будут пруссаки… Впоследствии, конечно, нам придется поссориться и с Пруссией, так как это тоже Европа, но при решении восточного вопроса, при взятии Царьграда, пруссаки все-таки нам помогут против Франции. Таково предвидение Данилевского»[23].
Но в чем же тут несообразительность? Ведь это самое предвидение уже частью исполнилось; ведь после того, как писал Данилевский (в конце шестидесятых годов), пруссаки шли против Франции в 1870 году; ведь они были тогда с нами в дружбе, и мы, имея свободные руки, разорвали тогда Парижский трактат. Это был шаг на пути разрешения Восточного вопроса, и Данилевский сам радостно его приветствовал. А что пруссаки нам помогут при взятии Царьграда, этого Данилевский никогда не говорил; это ему приписал г. Соловьев вследствие некоторого избытка сообразительности. Напротив, Данилевский, утверждая, что в восточном вопросе интересы Пруссии и России «тождественны в ближайших фазисах его развития», прибавлял: «Так представляется дело на первых порах. Что будет дальше, другой вопрос. По достижении первых успехов, безобидных для обеих сторон, отношения могут и, вероятно, даже должны перемениться»[24].
Следовательно, относительно Пруссии все исполнилось так точно, как говорил Данилевский. Что касается Франции, которая теперь так дружит с нами, и которая предполагается у Данилевского в числе врагов России (на чем и основана вся выходка г. Соловьева), то ведь Франция дружит теперь, а не тогда, когда писалась «Россия и Европа». Французы ранее того времени уже дважды приходили в Россию, и легко было предполагать, что придут и в третий раз. Жестокое падение Франции, которого и сам Бисмарк не предвидел, которое превзошло все его ожидания, изменило положение дел.
20
См. Вл. Соловьев. Национальный вопрос в России. Выпуск второй, стр. 541. Курсив Н. Н. Страхова.
22
См., например, три статьи Н. Я. Данилевского «Несколько слов по поводу конституционных вожделений нашей „либеральной прессы“», «Происхождение нашего нигилизма» и «Г. Владимир Соловьев о православии и католицизме» во второй части книги — Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008.
24
См. Данилевский Н. Я. Россия и Европа. — М.: Институт русской цивилизации, 2008, стр. 548.