Вот каковы политические планы и советы Данилевского; он предлагает нам то, что считает «правым и святым делом», он весь горит пламенем чистого чувства, когда говорит о нем, и его книга есть лишь пространное доказательство справедливости и святости этого дела. После этого что же мы должны сказать о выходках г. Соловьева, который провозгласил, что Данилевский проповедует «насилие и обман»? Эти обвинения так ни с чем не сообразны, что не знаешь, как их оценить, не скоро разберешь, с какой стороны они всего хуже. Можно принять их за черную клевету, за злостную ложь; но, в то же время, средства этой клеветы так странны и жалки, что в них можно видеть и просто бессознательную путаницу. Как будто какой-то фанатизм застилает ему глаза, и он не видит даже того, что изложено точно, ясно и пространно; напротив, в самых простых словах ему мерещится что-то чудовищное. Если читатели не захотят этого допустить, если они будут думать, что такого жестокого извращения и в таком важном вопросе нельзя сделать иначе, как сознательно, ради умышленной клеветы, то я могу привести доказательство, что полной сознательности тут, однако же, нет. В одном месте этой самой статьи г. Соловьев выписывает следующие слова Данилевского: «Мы полагаем, что в теперешнем „положении дел“ („теперешнем“ тут значит: в конце шестидесятых годов, чего не указывает, а вернее, сам не соображает г. Соловьев. — Н. С.) Россия не может иметь другого союзника, как Пруссия, так же точно, как и Пруссия — другого союзника, как Россия; и союз их может быть благословенным, потому что у обеих цель правая». Приведя эти слова, г. Соловьев восклицает: «Вот неожиданное обращение к этическому принципу в политике, столь решительно отвергнутому!»[37].
Неожиданное! Тут видно, что это его подлинно удивило. А нас, конечно, должно очень удивить его удивление. Подумайте, книга, на которую он трижды нападал, подступая к ней со всевозможных сторон, вся эта книга проникнута и переполнена этим «обращением к этическому принципу», — и он этого ни разу не заметил! Какова слепота! Но вот, затеявши выписать несколько строк из «России и Европы» для мнимого уличения Данилевского в несообразительности, он нечаянно наткнулся на слова о «благословенном союзе» и «правой цели»; нужно думать, что, уже написавши эти слова на бумаге, он вдруг заметил, что ведь они содержат «обращение к этическому принципу», ссылку на Бога и справедливость, — и был совершенно поражен такой неожиданностью. Не правда ли, однако, что если бы он действовал не только злоумышленно, но и сознательно, то он, наверное, ничего не сказал бы о своем изумлении и даже вычеркнул бы удивившие его слова? А может быть он не догадался? Может быть просто, что называется, зарапортовался? Бог его знает! Видно только, что он ни на минуту не задумался.
Этим мы и кончим наш разбор. Нет ни нужды, ни охоты разбирать множество других подобных выходок, да как-то нет охоты и подсмеяться над противником, до такой степени ослепленным и шатким в ходе своих мыслей. Но нельзя не сердиться, видя, что он забывает уже всякую осторожность, всякое уважение к чувствам и мнениям других людей и вот уже столько времени громко и настойчиво приписывает иным из них глупость за глупостью и подлость за подлостью. Тут не одна слепота, тут есть какое-то потемнение нравственного чувства, на которое нельзя смотреть равнодушно.
Что сказать вообще об этом споре? В нем отзывается все та же наша главная болезнь — неверие в Россию, ослепление западными идеалами, то, что мы называли оторванностью от почвы. Умы наших образованных людей вследствие этой болезни теряют чувство окружающей их действительности, а вместе и всякую устойчивость; они реют и кувыркаются в безвоздушных пространствах, создают себе «крылатые теории», и понятно, отчего им так несносна книга Н. Я. Данилевского, дышащая трезвым и ясным наблюдением и глубокой, кровной любовью не к мечтательной, а к исторической России. Но легко видеть, что всегдашняя неисцелимая шаткость этих умов сквозит у них всюду и обличает их внутреннюю пустоту.
Не будем, однако, унывать. Состояние нашей образованности печальное, но эти заносные и прививные болезни, даст Бог, пройдут без вреда для могучего здоровья России. Даже в настоящую минуту, как бы нас ни огорчали разные «наши язвы», положение России представляет и такие черты, в которых мы имеем право видеть для нее преддверие наилучшего, истинно желанного величия. Россия принесла Европе мир, она теперь сдерживает жестокие распри европейцев и обуздала их просто тем, что замкнулась в себе, объявила себя свободной, не имеющей нужды дружить больше с одной стороной, чем с другой (что совершенно согласно с заветом Данилевского). Борьба ненасытных честолюбий поневоле должна была затихнуть. И есть другая черта в нашей современной истории, в сущности, даже более важная. От нашей литературы, от некоторых вершин ее, и именно от тех, от которых наши домашние европейцы всего меньше ждали добра, пронеслось по миру какое-то веяние, послышался призыв высоких нравственных начал, и сердца многих людей старой цивилизации забились давно забытыми чувствами, и они с отрадой и удивлением обратили свои глаза на Россию.
Дай Бог, чтобы это так и продолжалось. Пусть стократно возрастет могущество России; тогда она водворит спокойствие на Западе и благоустройство на Востоке. Пусть чистые нравственные начала, составляющие самую душу нашего народа, проникнут, наконец, в наше сознание и найдут себе полное и ясное для всего мира выражение и воплощение; тогда новая лучшая жизнь может проснуться в старых народах и сбудется предсказание Хомякова о могучем и светлом источнике, сокрытом в груди России.
27 сентября 1894 г.[38]
38
Перв. публ.: «Новое время», 1890, 21 сентября и 20 ноября.
Печатается по: Н. Н. Страхов. Борьба с Западом в нашей литературе. Исторические и критические очерки. Кн. третья. Изд. 3-е. — Киев, 1897, стр. 124–152.