Режим гетто сохранился в полной неприкосновенности в имперском городе Франкфурте-на-Майне, где находилась одна из крупнейших еврейских общин Германии. Управлявшая городом бюргерская олигархия заботилась о том, чтобы Еврейская улица оправдывала свое название «Новый Египет». Путешественник, посетивший Франкфурт в 1795 г., так изображает еврейский квартал: «Представьте себе длинную улицу, застроенную домами в пять и шесть этажей, к которым сзади приникают еще дома и пристройки, так что узенький двор едва пропускает дневной свет. Все уголки в этих домах до крыши, все комнаты и каморки битком набиты десятью тысячами человек[3], которые считают себя счастливыми, когда они выходят из этих нор, чтобы подышать воздухом своей грязной и сырой улицы. Здесь в летние дни возятся со своими работами мужчины и женщины, так как в комнатах эти несчастные не могли бы работать». Людей со стороны поражали бледные, болезненные лица обитателей гетто, а франкфуртский магистрат с жестоким упорством отклонял все мольбы их о пропуске в христианские кварталы вне деловых часов, о дозволении подышать чистым воздухом в местах для прогулок. В воскресенье и другие христианские праздники ворота гетто по-прежнему запирались, и никто не пропускался в город, куда еврею можно было приходить только по делам. В 1786 году в одном из этих домов рабства родился будущий борец за политическую свободу Людвиг Берне (Лейб Барух), который впоследствии описал свои детские впечатления во франкфуртском гетто в следующих, полных сарказма, строках: «Евреи жили на тесной улице, и этот кусок земли был несомненно самым густонаселенным на всем земном шаре... Они были предметом нежнейших забот со стороны своих правителей. По воскресным дням им не позволяли выходить из своей улицы, чтобы они не подвергались побоям со стороны пьяных. До 25-летнего возраста им не разрешали жениться, — конечно, для того, чтобы обеспечить им крепкое, здоровое потомство. В праздничные дни им можно было выходить за ворота лишь около 6 часов вечера; этим имелось в виду предохранить их от действия палящих лучей солнца. Публичные места для гулянья за городом были для них закрыты; их заставляли гулять по полю, чтобы пробудить в них любовь к сельскому хозяйству. Если шедшему еврею христианин кричал: «Mach Mores Jud!»— он должен был снимать шляпу; этим вежливым обхождением должна была укрепляться любовь между двумя религиозными группами населения. По некоторым улицам города евреям никогда нельзя было ходить — вероятно потому, что там была плохая мостовая». Обитателям гетто запрещалось показываться на улицах города во время публичных процессий и торжеств; разрешения давались в исключительных случаях. В 1790 г., в день коронации императора Леопольда II, некоторым евреям милостиво выдавались из городской канцелярии пропускные билеты следующего содержания: «Предъявитель сего может быть отпущен из Judengasse в город в предстоящий день коронации, с тем чтобы он мог смотреть на торжество из (окон) какого-нибудь дома или с подмостков, но отнюдь не на улице» ...
В сравнении с Франкфуртом другой вольный город, Гамбург, мог считаться прогрессивным. Союзная еврейская община в Гамбурге и Альтоне насчитывала около 9000 человек. Зажиточный ее класс играл важную роль в хозяйственной жизни ганзейского города. «В деле расцвета торговли, — говорит один современник, — евреи (гамбургские) имеют немало заслуг. Они первоначально создали вексельное и банковское дело и доныне регулируют денежный оборот. Они не уклоняются ни от каких гражданских повинностей, насколько они допускаются к их исполнению... И тем не менее даже зажиточный еврейский купец, внушающий уважение своей широкой деятельностью и личным характером, не имеет права жить в любой части города, где он находит удобное помещение. Он не может заниматься свободной профессией или гражданской службой, а только обречен на занятие торговлей, и то с стеснительными ограничениями: ему нельзя держать открытую лавку, и он должен ждать, пока покупатели его с трудом разыщут, привлеченные дешевыми ценами товаров; ибо, чтобы иметь преимущество перед христианскими купцами в сбыте своих товаров, он вынужден довольствоваться меньшей прибылью... Отношение к еврею и христианину можно сравнить с отношением к двум вьючным животным: оба тянут воз, а когда доходит до кормления, одно получает овес, а другому предоставляется подбирать сорную траву у пашни».
Берлин тогда задавал тон всему прогрессивному обществу, но мы знаем, как жилось евреям в столице Пруссии. Прусские евреи томились в железных тисках фридриховского регламента 1750 года, который сковывал и естественный рост населения, и его экономическую деятельность. Фридрих Великий до конца жизни сохранил свою неприязнь к евреям. Он зорко следил за исполнением законов, мешавших их размножению и свободному передвижению. Когда близкие ко двору банкиры Итциг и Эфраим просили короля о некоторых льготах для евреев Бреславля (1778), они получили следующий ответ в виде королевской резолюции: «Что до вашей торговли, вы получите; но что вы приводите в Бреславль целые населения иудеев и хотите превратить город в настоящий Иерусалим — этому не бывать». Король ревностно охранял даже курьезы старого «законодательства» о евреях. На основании устарелого закона 1737 г., обязывавшего всех женатых евреев носить бороду для отличия от христиан, Фридрих II отказал одному богатому еврею в ходатайстве о дозволении ему сбрить себе бороду. Неудивительно, что знаменитый Мирабо, посетивший Берлин в год смерти Фридриха (1786), назвал его регламент о евреях «законом, достойным каннибала» (loi digne d’un cannibale).
3
Цифра преувеличенная. По мнению историка франкфуртского гетто, Кракауэра, там и в эту эпоху жило не более 3000 душ, соответственно законной норме 500 семейств. Приезжие и временные жители могли, однако, увеличить эту норму приблизительно на тысячу человек