Выбегает стайка ребят с заспанными, неумытыми рожицами, босиком — кто в одной рубашонке, кто без шапки. С криком и смехом бросаются в сугроб, вязнут в нем по самую шею, а кто кидается туда вниз головой, болтая голыми ножонками, взметая снежные вихри. Крик, смех, плач… Но вот несколько женщин подбегают к ребятишкам. Начинается брань, слезы… Зимние радости!
Из отворенных дверей батрацкой струится спертый воздух и запах подогреваемых к завтраку щей. В одной из комнат жарят мясо. Огонь, потрескивая, лижет жирную сковородку. Синеватый чад вырывается в разбитое, заклеенное промокшей бумагой оконце.
Уже совсем светло. Солнце, может быть, и встало, а может — еще нет… Теперь уже отчетливо видны закопченные, покрытые плесенью, покосившиеся, потрескавшиеся и облупленные стены батрацкой. На снегу валяются обглоданные кости, навоз.
А господа все спят.
В большом доме еще незаметно ни малейшего признака жизни. Медленно падает с крыши капель, и внизу на снегу образуется причудливая сквозная дорожка. Девушки в кухонной пристройке уже на ногах. Проводив своих женихов, они причесываются, умываются и делятся друг с другом ночными переживаниями. Все это тихонько, шепотом, чтобы не потревожить господ, которые еще спят крепким сном за девятью дверьми, за закрытыми ставнями и двойными портьерами.
Позавтракав, жены батраков уходят к скотине, а детишки бегают по двору. Мужчины собираются в кучерской — большой пустой комнате.
Комната эта сохранилась еще со времен крепостничества. Стены внутри, как и снаружи, выщербленные, из серого известняка. На потолке огромные балки, утоптанный земляной пол, как каменный. В комнате всего два крохотных оконца в четыре стекла и всегда царит полумрак, так что дети боятся сюда заходить в одиночку. Вдоль стен на чурбаках доски для сидения, а перед ними длинные столы из неструганых досок. Вся обстановка комнаты сохранилась еще со времен барщины, и в этом призрачном сумраке кажется, что на столах еще лежат серые, грубые пообтерханные мешочки барщинников, что в темноте поблескивают желтые постолы и зеленовато-серые пеньковые оборы крестьян, ушедших косить или возить навоз. А там, в углу, у самой степы — уж не пучок ли зеленых и красных розог из лещины и лозы?
Но апарские батраки заходят сюда поспешно, с торжественными лицами, и по четыре садятся за столы: двое по одну и двое по другую сторону. Столы исписаны и исчерканы углем. Пол заплеван, усыпан пеплом и окурками… Видать, еще вчера вечером здесь поработали — как и каждую субботу — далеко за полночь. И сегодня работы хватит на целый день. Пока жены, обрядив скотину, сидят за книгами проповедей и псалмов или по-воскресному переругиваются где-нибудь в углу, мужья в кучерской играют в карты.
Шестнадцать мужчин, составив четыре партии, дуются в карты. В первых двух партиях играют просто так, а остальные две — на спички. Звучно хлещут засаленными, пахнущими жиром и потом картами по столу. Каждый ход сопровождается особым жестом и восклицанием. Скрипит уголек, отмечая выигрыш или проигрыш. Споры, брань, крики, смех…
Напротив дверей, в той партии, где играют на спички, сидят Вилцинь, Плаука, Лиелайс и Бадер.
Вилцинь, маленький, кругленький человечек с черными волосами, с черной пушистой бородкой и карими глазами, сидит прямо, не шевелясь, точно ему приказали не двигаться, и смотрит в свои карты, словно стараясь вычитать в них бог весть какую тайну. В его круглом лице нет ни жизни, ни движения, на нем застыло выражение безграничного равнодушия, а карие глаза всегда смотрят как-то жалобно. Он никогда не был разговорчивым, а последние три недели, с тех пор как умерла его жена и Вилцинь остался с двумя маленькими детьми, он стал еще молчаливее. На нем один жилет, грубая полотняная рубаха, надетая еще в день жениных похорон, — теперь она похожа на мешок из-под мякины. Играет он неумело, без всякого расчета, часто проигрывает и достает из кармана пригоршни спичек, чтобы уплатить проигрыш. Рядом с Вилцинем сидит его младшая дочка. Вцепившись обеими ручонками в отцовский жилет она болтает ногами и тихо плачет. Умолкает она лишь на минутку, когда отец, полуобернувшись, утирает ей мокрый нос своим рукавом.
Рядом с Вилцинем, навалившись на стол и крепко сжимая в руке карты, сидит Плаука. Он следит свирепым взглядом за партнером, и стоит ему заметить какой-либо непорядок, как он тут же стучит кулаком по столу, ругается и хватается за свою густую рыжую бороду. А когда смотрит на сидящего напротив Бадера, толстые губы его кривит недобрая улыбка.
Между этими людьми что-то есть — не то общая тайна, не то еще что-то, заставляющее одного из них зло ухмыляться, а другого тревожиться. Бадер — вдовец, у него нет ни детей, ни родных. В именье Апари он живет уже восьмой год. Он худой, высохший и весь какой-то кривой, словно березовая хворостина. У него костлявые руки, большие, впалые, беспокойно бегающие глаза. Он видит и замечает все, что происходит за столом, из-за всего волнуется, говорит не умолкая, размахивает руками и вдруг начинает кашлять так, что лицо его наливается кровью и весь он корчится и раскачивается из стороны в сторону. Позади него на полу целая лужа плевков. Вот уже полтора года, как Бадер болен чахоткой, которую мамаша Велкис называет брюшным кашлем и лечит валериановой настойкой и толченым бараньим рогом.
Четвертого игрока — Лиелайса [5]следовало бы назвать «Малым». Он такой маленький и щуплый, что, увидя со спины, никто не сказал бы, что это взрослый человек. И только взглянув на его обвисшие светлые усы и бороду, можно поверить, что это пожилой мужчина. Сидит он скрючившись, как-то боком. Это увечье у него с того раза, как он вез помещичью молотилку и лошади понесли под гору, сбили его с ног, так что колесами ему повредило позвоночник и раздробило правое плечо. От этого Лиелайс кажется еще меньше ростом. Говорит он быстро, заикаясь, а при каждом движении как будто старается уклониться от удара. Лиелайс всю жизнь прожил в имении и считается кандидатом на должность старшего батрака, потому что теперешний старший батрак Лапа собирается уходить.
Но сегодня Лапа еще сидит за столом, где играют на спички. Вот он, схватив колоду, хлещет ею по столу, так что карты разлетаются по всей комнате и игроки, испуганно подняв головы, смотрят в его сторону. Вдобавок Лапа еще ударяет по столу кулаком.
— Чтоб тебя леший побрал! — орет он. — Так и рубаху недолго спустить!
И, вскочив из-за стола, Лапа начинает крупными шагами ходить по комнате. Даже в раздраженном состоянии Лапа не теряет чувства собственного достоинства. Его движения, выражение лица, даже каждая пуговица на пиджаке красноречиво говорят о том, что он получает жалованья на пять рублей больше остальных и что на его долю выпала честь каждое утро и каждый вечер от имени всех работников имения целовать рукав господина барона.
— Рубаху спустить, да… — рычит он, поднимая кулак, словно грозя кому-то. Целых две коробки спичек проиграл он за вчерашний вечер и нынешнее утро. Две коробки спичек — и стоят они столько же копеек! Лапа не сердится на своих партнеров, он сердится на себя, на всю свою жизнь… а может быть, на что другое. Он и сам толком не понимает, но гнев душит его, и ворот рубахи становится ему тесен.
Остальные три партнера с виноватым видом глядят на кучки спичек на столе. Они с удовольствием вернули бы Лапе его долю, но чувствуют и знают, что сердится он не из-за проигрыша и не на них. И вот они сидят, неловко поеживаясь и избегая смотреть друг на друга.
— И что толку… — рассуждает Лапа, разводя руками. — Играй не играй, а все ни с чем, все ни с чем. Этак с ума спятить можно!
— Ты проигрываешь, другой выигрывает, — подтрунивая, вставляет Плаука.
Только он один не взволнован этой сценой и с обычным ожесточением ходит дамой пик.
— Гувернантка! — восклицает он.
— Выигрывает, как же! — обрезает его Лапа. — Сегодня выиграет, а завтра проиграет… И так всегда: все по кругу, все по кругу… А в конце концов — проигрывают все, никто не в выигрыше.
— Это верно, это верно! — соглашаются игроки и почти все смотрят на Лапу.