Послабления делались прежде всего по отношению к тем богатым жертвователям-вкладчикам, которые, уходя в монастырь, «покоя ради», — меньше всего склонны были ограничивать себя в своих привычках. В угоду таким монахам и менялись монастырские уставы. Стоглавый собор посвятил им целую главу (52-ю), чтобы обосновать их права на неподчинение монастырскому уставу: «…Так как в великих честных монастырях стригутся князи и бояре и приказные люди великие… и дают выкупы и села вотчинные, то на них за немощь и старость законов не полагать о трапезном хождении и келейном ядении, а покоити их по рассуждении ествой и питьем». И как «покоила» себя эта часть монашества — видно хотя бы из обличительного письма Иоанна Грозного в Кирилло-Белоозерский монастырь, где он указывает, как устраивались в этом отношении монахи, оказавшиеся в монастыре по своей ли, или по чужой воле…
Еще в церковном правиле, приписываемом митрополиту Иоанну, мы встречаем следующее обличение духовенства, любителей «объядения»: «О горе вам, яко имя мое вас ради хулу принимает в языцех, иное в монастырех часто пиры творят, созывают муже вкупе с жены, и в тех пирех друг другу преспевают, кто лучший творит пир».
Устройство таких пиршеств, да еще в больших размерах, было далеко не единичным явлением. Древнерусские лукуллы из духовенства умудрялись попадать из-за своих беспутных пиршеств «в печать», т. е. в древнерусские памятники, вследствие чего мы и можем восстановить эту сторону церковной жизни.
Исчерпывающая характеристика обжорства духовенства дана митрополитом Даниилом в его обличительных словах: «Почто братие, гордимся и возносимся, и сами себя прельщаем, ища власти игуменства, или епископства, страсти и суще и немощни на таковая величества восходити? Для чего мы этого ищем? Для того ли, чтобы есть и пить многоразличная и драгая и сладострастнейшая, или злата и серебра, и многая богатства и имений собирати; или веселиться и прохлождаться, и возноситься, составлять пиры и созывать на обед славных и богатых, и напрасно истощать на тунеядцев монастырские доходы, яже церкви и церковным потребна б и станным и нищим. Мы призираем это, и церковные доходы изъедаем со славными, и богатыми, и тунеядцами»[82].
Иностранец Петрей отмечает, что монахи проводят жизнь в сластолюбии и пьянстве, и что средства, получаемые от эксплуатации церковного имущества, а также вклады постригаемых, служат лишь для суетности, невоздержанности и обжорства. Такие же обвинения бросает русскому духовенству, преимущественно монашеству, и ряд критиков и обличителей церковного неустройства.
Обличитель церковных стяжателей, Вассиан, говоря о господствующих нравах среди духовенства, возвышается даже до публичного ошельмования эксплуататорской роли церкви. «Какая может быть польза, — говорит он, — благочестивым князьям, принесшим все это (церковные богатства) богу, если вы употребляете приношения неправедно, и лихоимственно, совершенно вопреки их благочестивому намерению? Сами вы изобилуете богатством и объедаетесь, сверх иноческой потребы, а братья наши крестьяне, работающие на вас в ваших селах, живут в последней нищете…»[83].
Максим Грек в своем слове по случаю пожара 1537 года, написанном из тверского заточения, вкладывает в уста «бога» следующую обличительную проповедь против современного ему духовенства: «Если я у вас на иконе ношу золотой венец, за то в жизни погибаю от холода и голода, тогда как вы объедаетесь, упиваетесь, и в светлые одежды облачаетесь… Вы честные дары доблестных и богатых вельмож расточаете на различные наслаждения душ ваших, на украшение своих одежд, на богатые пиршества»[84].
Имея в бесконтрольном распоряжении «весь покой монастырский, богатство и всякое изобилие», монастырское начальство старалось извлечь все выгоды сосредоточения в своих руках значительных материальных средств.
Не раз цитируемый нами обличитель церковных нравов князь-инок Вассиан так характеризует монашескую жизнь: «Мы, многогрешные и прегрешные иноки, возлюбив иночество и отрешись этого мира и всего, что в нем, носим на себе только образ иночества. В иноческом образе мы строим себе каменные ограды, и палаты, позлащенные узорами, со травами многоцветными, украшаем себя в кельях царские чертоги и берем с мира все лучшее и покоим себя пьянством и пищей, достающейся нам из рук трудящихся на нас. Мы, по зависти, лишаем мирян лучшей пищи; а по справедливости лучшая пища и питие принадлежит мирянам, работающим на нас, не нам, инокам»[85].
Но было бы неправильно думать, что таково было положение всего духовенства. Так жило и объедалось, конечно, высшее духовенство, а также духовные «дворяне», количество которых было, правда, очень велико. Низшее же духовенство — приходские священники, причетники, низшее монашество — не пользовалось столь большими благами и вынуждено было ограничиваться худшей долей. Это духовенство эксплуатировалось, в свою очередь, своими старшими собратами до такой степени, что оно вело подчас полуголодное существование. По свидетельству Зиновия Отенского пищей для этих монахов-чернорабочих был «хлеб овсян не сеян или класы ржанные толчены, питие же вода и варение имеющих капустное листвие».
Именно из этих кругов выходило бродячее духовенство, представители которого «по миру волочились и жили в миру и не знали, что словет монастырь» и которое затем доставило много хлопот духовному начальству.
Картина «тихого монастырского жития», которую мы обрисовали, является столь типичной для уклона жизни всего нашего духовенства; церковное «объядение» охватывало столь значительные слои духовенства, всех видов, что не упоминать о нем, говоря о нравах русского духовенства, не представляется возможным.
Именно на фоне «объядения и безмерного упивания» вырисовываются прочие, столь характерные особенности в быту нашего духовенства.
«Плотское похотение»
Отдавая дань прочим человеческим «слабостям», духовенство и в половом вопросе не было на высоте и усердно занималось разрешением этой проблемы в специфически церковных условиях.
Уже из беглого знакомства с историческими документами приходится сделать вывод, что русское духовенство в этом щекотливом вопросе оказалось ничуть не скромнее своих западноевропейских собратьев. Разврат среди духовенства принимал столь большие размеры, что эта сторона жизни духовенства, наряду с прочими пороками, делала его притчей во языцех для современников…
Конечно, эти особенности церковной жизни, чрезмерное увлечение «женским» и вообще половым вопросом (эту поправку приходится делать, учитывая пристрастие духовенства и к не-женщинам, о чем ниже) характерно не только для рассматриваемой нами эпохи, но и для духовенства современного.
Но в отличие от дооктябрьской эпохи, когда всякий недостаток среди духовенства подвергался обязательному замалчиванию, нравы до XVIII века были значительно проще и откровенней. И этой простоте нравов мы обязаны тем, что до нашего времени дошли в подлинниках исключительные акты, которые дают нам возможность разоблачать, основываясь на документах, истинное лицо духовенства, ведущего именно «монашеский» образ жизни.
Женщины так основательно эротически «возмущали» наше духовенство, что иностранцы, посещавшие Московское государство, неизменно останавливали свое внимание на этом «увлечении» и отмечали виденные ими бытовые картинки в своих записках.
Вот как, например, отзывается о монастырских нравах иностранец Мейерберг, оскорбленный в своем целомудрии при ближайшем знакомстве с нашими монастырями: «Тогда как в семействах, пишет он, женская половина ограждается если не стыдом, то строгим заключением, в женских монастырях не соблюдаются священные установления. Ограды женских монастырей не запираются никакими замками. Таким образом любопытный пол, не стесняясь ни какими препонами, допускает в свои обители мужчин и, по окончании службы, которая оканчивается еще до рассвета, свободно бродит по городу. Так как монастыри не берегут стыдливость и честность, то чувственность заграждает доступ каким бы то ни было увещаниям: он дает полный простор своим пожеланиям и, поддаваясь без разбора всем увлечениям, стремится в бездну бесславия, оскорбляя таким образом всякое благородное чувство и уничтожая благородное покрывало»[86].