1) адресат и адресант коммуникации — живые существа и 2) знаки языка являются условными, символическими (а не иконическими, как в языках искусства), класс охватываемых определением Лотмана языков существенно сузится в нужном нам направлении.
Рассмотрим теперь лингвистическое определение. «Естественный язык — это особого рода преобразователь, выполняющий переработку заданных смыслов в соответствующие им тексты и заданных текстов в соответствующие им смыслы. (…) Слово „смысл“ употребляется нами как синоним фрегевского Sinn ‘смысл’, моррисовского „сигнификат“, карнаповского „интенсионал“ и соссюровского signifie; традиционным соответствием всем этим терминам в лингвистике является весьма расплывчатый термин „значение“… Обозначаемому указанными терминами понятию противопоставляется… „денотат“ (Ч. Моррис, А. Чёрч), „экстенсионал“ (Р. Карнап), „референт“… т. е. нечто, имеющее место в реальной действительности, в частности — предмет, событие и т. п. (…) Смысл есть, по определению, инвариант всех синонимических преобразований, т. е. то общее, что имеется в равнозначных текстах»{8}. Текстом в этом определении называется разборчивая дискретная запись устной речи.
Как мы видим, в этом определении также имеется упорядоченная (синтаксическими правилами) последовательность языковых знаков (текст), вообще говоря, не обязательно речевых — это может быть и фиксированная дискретная последовательность жестов языка глухонемых и пр. «Индивидуумы» (носители языка, т. е. обладатели такого преобразователя) обмениваются текстами, осуществляя посредством языка коммуникативную функцию. Один индивидуум порождает текст, вкладывая в него нужный смысл (осуществляет преобразование Смысл ^ Текст), а другой, восприняв этот текст, извлекает из него этот смысл (осуществляет обратное преобразование Текст ^ Смысл).
Определение И. А. Мельчука обладает одной специфической чертой, не позволяющей считать его общим определением человеческого языка. А именно: определенный таким образом («изнутри») язык перестает быть самостоятельной коммуникативной системой, не зависящей от информации, которую он передает. В самом деле, язык определен как инструмент для передачи смыслов, т. е. только своей информации. Ведь смысл — так, как он определен в модели, — это часть языка; убираем язык — исчезает и смысл. Каждый человек — носитель естественного языка, а стало быть, и потенциального смысла этого языка — множества всех смыслов, которые этот язык способен выразить своими текстами. Поэтому применительно к людям (или автоматам, ориентированным на смысл) это определение вполне годится. Но антропоид не владеет человеческим языком, и поэтому к его языковому поведению оно неприменимо.
Для придания определению необходимой общности его следует «разомкнуть», т. е. определить язык независимо от информации, которую он передает [7]. Иными словами, передаваемая информация должна быть внеположна языку и его смыслам: есть некоторая информация, которую один индивидуум желает передать другому индивидууму, и есть человеческий язык, который посредством своих смыслов позволяет это сделать.
Эти по необходимости краткие рассуждения дают основание предположить, что требуемое определение находится где-то между определениями Лотмана и Мельчука (ближе к последнему) [8].
Среди других проблем лингвистического характера, важных для осмысления феномена «„говорящие“ обезьяны», отметим еще две: детализацию структуры знака и объяснение правил сочетания знаков, т. е. правил «сложения» их значений.
Привычное определение знака, задаваемое семантическим треугольником Имя — Значение ^ Референт (реальный предмет), оказывается явно недостаточным. Приведу один пример.
Горилла Коко, увидев человека в маскарадной маске, «сказала»: «ШЛЯПА ГЛАЗА» (шляпа для глаз) (с. 160). Обсуждая это употребление с проф. Б. А. Успенским, я предположил, что это метафора: компонент значения ‘защищать верхнюю часть головы (от холода, дождя, солнца)’ переносится на маску — ‘защищать глаза’. Нет, возразил он, — это детский язык: ребенок видит самолет и говорит «БАБОЧКА», осуществляя референцию по внешнему сходству.
И с этим трудно не согласиться. Оба выражения, по-видимому, продукт типичного для двухлетнего ребенка «комплексного мышления» (по Выготскому), при котором референты слова связаны с ним не единым понятием (общим для них свойством), а посредством «внешней» связи и поэтому образуют не класс, а «комплекс». «В понятии предметы обобщены по одному признаку, а в комплексе — по самым разным фактическим основаниям»{9}. И Коко и ребенок осуществили референцию на основе случайного внешнего сходства (шляпы — с маской, бабочки — с самолетом), игнорируя «понятия» шляпы и бабочки. Таким образом, следуя Выготскому, необходимо различать «понятийный» и «комплексный» тип значения знака, поскольку «слова ребенка могут совпадать со словами взрослого в их предметной отнесенности, но не совпадать в значении»{10}.
7
Не следует думать, что модель «Смысл о Текст» «размыкается» специально предусмотренным автоматом «Действительность о Смысл», моделирующим «… уже не просто речевое поведение в узком значении термина, а всю интеллектуальную и иную деятельность людей, достаточно тесно связанную с речью»
8
Важно подчеркнуть, что термин «информация» используется нами в традиционном, широком значении, так же как и термин «коммуникативная функция языка», охватывающий «… и знаковое общение внутри организма. Имеется в виду не только самоорганизация своего интеллекта, но и случаи, когда знаки вторгаются в сферу первичной сигнализации (человек заговаривает зубную боль…)» (см.