За многое можно укорить американскую журналистику, но в сравнении с художественной литературой она — поэзия правды, рупор грохочущей американской жизни; день-деньской вливает она нам в уши житейскую повесть о людях трудящихся, о людях страдающих, о людях оступающихся и о людях умирающих; журналистика эта отражает дух целой части света. А вот у поэтов и писателей не обрящешь постоянно меняющегося разнообразия жизни — они воспевают луну и расстреливают еврейских мошенников. Больше половины американской литературы составляют стихи. А почему бы и нет? Заслуживает признания любой продукт любого настроения в любой форме — был бы у автора талант. Но здесь редко встретишь в стихах капельку смысла, крупицу искусства, и бывает, ощутишь легкий ветерок дыхания жизни — в одном из ста случаев! В Америке не умеют играть на лире, хотя, может, такое и было когда-то, — на лире рвут струны, а те немногие, что умеют играть, играют скверно, да и лиры у них неважные. Но ведь мы располагаем переводами хорошей литературы, пришедшей к нам из Америки, — отличных стихов, отличной индейской поэзии. Я бывал у индейцев, дважды подолгу живал в их вигвамах, но не нашел никаких особых героических качеств у мужчин и красоты у женщин больше, чем понадобилось бы для газетной статейки, — и их было в обрез. Великая индейская поэзия — просто не в меру наивная ложь, болтовня, литературщина. Кстати, коль скоро разговор зашел о переводах, следует заметить, что чаще всего мы переводим, исходя больше из национальной принадлежности автора, чем качества его книг, — а это значит, что, если опытный писатель живет в большой стране, его произведения поспешат перевести много раньше, чем книги выдающегося автора из малой страны. Во всех литературах имеются такие «переведенные» представители страны. Так, мы переводим Переса Гальдоса потому, что он испанец, и Хуа Цзиенки за то, что он китаец. Но сплошь и рядом мы не переводим Золя, хотя он и француз.
Но ведь есть же у Америки «Хижина дяди Тома»? Что правда, то правда: книга эта сделала доброе дело на этой земле. В литературном отношении, как роман, она вряд ли заслуживает те роскошные переплеты, в каких ее издают в Америке, но, как памфлет, как нравственная проповедь, как благородный вклад в общественное движение, она заслуженно привлекла к себе внимание. Именно эта книга, при всей ее небольшой художественной ценности, все же есть прорыв в жизненную реальность и как таковая должна была бы послужить американским поэтам предостережением против их извечного пристрастия к луне и к ходульным описаниям жизни обыкновенных людей. Но нет, где уж там. Совсем напротив, дело идет к тому, чтобы даже «Хижину дяди Тома» превратить в этакую лунную сказку. Много лет назад, стало быть, задолго до своей болезни, писательница заявила, что честь написания этой книги принадлежит не ей: мол, это ангел Божий, видимо досконально знающий негритянский вопрос, сотворил книгу, а сама она просто записала все, что продиктовал ей ангел. Но что, если вдруг и ангел откажется от авторства? Честь и слава «Хижине дяди Тома»! И все же у меня стоит звон в ушах от ее чрезмерного бостонского морализаторства и бесконечных описаний зверств в Миссури. И если какая-нибудь страна ссылается на такую книгу как на типичнейший плод расцвета своей литературы, то надо сказать: плохи дела у народа такой страны — ему не хватает души. Разумеется, американская литература в то же время литература высоконравственная. Такая же ханжеская, как и книги нашей норвежской Марии. Бостонский синклит прочно удерживает ее в своих тисках; дело в том, что Бостон задает тон всей духовной жизни Америки, именно этот город определяет звучание литературы. Даже у самых крупных американских писателей, без единого исключения, не встретишь ни одного искреннего ругательства. Книжку, в которой встретилось бы ругательство, сразу же отправили бы в табачный ларек. В любом американском романе непременно выведен прожженный негодяй; когда же писатель велит этому негодяю браниться, то от каждого бранного слова автор оставляет лишь первую букву, за ней следует многоточие. Я, разумеется, не утверждаю, что проклятия — главное условие появления хорошего романа, но мне представляется чуточку противоестественным, что прожженный негодяй должен изъясняться одними многоточиями.
Не ведает американская литература и эротики. Где уж там! О Страшном суде и спектральном анализе ей известно куда больше, чем об эротике. А если случится старине Адаму проглянуть в образе какого-нибудь романного героя, то лишь с благопристойной, сладенькой чувственностью во взоре, самое большее он отважится на поцелуй, но нипочем не проявит могучей страсти, присущей молодости: бостонские тиски прочно удерживают его. В то самое время, когда американские газеты изо дня в день переполнены уголовной хроникой, рассказами об изнасилованиях, — в художественной литературе чуть ли не запрещено описывать голые ножки кресел.
Само собой, и среди американских писателей тоже встречаются более или менее талантливые исключения из числа, как правило, бесталанных авторов. Я уже объявил подобным исключением Марка Твена и готов снова это повторить. Разумеется, он не художник, художественности в его книгах нет и следа, но он самая что ни на есть остроумная голова во всей американской литературе, лукавый шутник, который заставляет народ смеяться, но при этом льет слезы — сам-то он юморист, сатирик и пессимист в одном лице. Необходимо какое-то время пожить в гуще американской реальности, чтобы по достоинству оценить все его остроты, а им нет числа. Что же касается других писателей, я не осмелюсь объявить таким же исключением все творчество их в целом, а всего лишь главу из романа такого-то или такое-то стихотворение такого-то поэта. Далее я коротко расскажу о нескольких деятелях американской литературы, чьи имена приобрели у нас на родине относительную известность.
В 1885 году в Бостоне вышла книга, на которую Эмерсон откликнулся письмом к автору, лондонские издатели — мгновенным ее переизданием, а Рудольф Шмидт — трактатом. Книжка называлась «Листья травы», а автора звали Уолт Уитмен. Когда появилась эта книга, Уитмену было тридцать шесть лет.
Сам автор называл свои произведения «песнями», и Рудольф Шмидт тоже назвал их песнями. А вот Эмерсон, очевидно за недостатком умения систематизировать факты, не нашел для этого жанра подходящего названия. Но творения Уитмена и вправду не песни, как не назовешь «песней» таблицу умножения: перед нами сплошная проза, не знающая ни ритма, ни рифмы. Единственное, что делает эти «песни» похожими на стихи, — это краткость отдельных строк, иной раз насчитывающих всего два-три слова, а то и вовсе одно; зато в следующей строке иногда можно насчитать двадцать восемь или даже тридцать пять слов.
Сам автор именует себя «явлением мирового духа». Рудольф Шмидт тоже объявляет его «явлением мирового духа». Я же, напротив, поскольку мне трудно уловить какой бы то ни было смысл в столь изысканно емком термине — по мне, автор с равным успехом мог бы именовать себя «космосом», «мировым пространством» или «Вселенной», — короче, я бы без лишних претензий попросту назвал Уолта Уитмена «дикарем».
Уитмен — это глас природы в первозданном лесу.
Что-то индейское есть и в его языке, и в его восприятии жизни, должно быть, поэтому он преимущественно воспевает море, воздух, землю, деревья, траву, горы, реки — словом, элементы природы. Лонг-Айленд, где он родился, он неизменно обозначает индейским названием — «Поманок», а кукурузу — исконно индейским словом «маис» вместо английского «корн», и вновь и вновь наделяет американские местности, иной раз даже целые штаты, индейскими именами; в его книге можно встретить стихи, сплошь состоящие из исконных индейских географических названий. Примитивная музыка индейских слов настолько завораживает его, что он нагромождает вереницы этих названий даже там, где их наличие никак не диктуется смыслом; часто он подряд нанизывает имена десятков штатов, ни слова не говоря о них самих. Отсюда эта выспренность вперемежку с примитивностью. Вот как звучит одно из его стихотворений:
9
Здесь и далее стихотворения Уитмена цитируются по изд.: Уолт Уитмен. Листья травы. М., Худ. лит., 1932, с. 230. —