– Ты властитель моих грез! Ради тебя я готова пожертвовать всем на свете! Но смею ли я принять твою жертву?…
– Полно, любовь моя. Разве мотылек, сгорающий в пламени свечи, приносит себя в жертву? Это свеча по доброте своей одаряет пламенным поцелуем того, кто избрал смерть…
В речах Иззата сквозило нетерпение, свойственное истинным возлюбленным.
– Моя жизнь принадлежит тебе,- промолвила Сохни.- Но… куда нас заведет наша любовь?
– Пути любви неисповедимы, они во власти судьбы. В нашей воле лишь дать друг другу клятву верности. Я хочу услышать от тебя эту клятву!
Сохни подняла ресницы. Взор ее утонул во взоре возлюбленного, уста приоткрылись, сердце громко стучало: «Тук! Тук! Тук!». Легкокрылая птица выпорхнула из окон-глаз Иззата и начала виться вокруг Сохни.
– Эй, дочка! Сохни! – послышался со двора голос мастера.- Каряя буйволица отвязалась! Как бы она чего не разбила… Ступай, привяжи ее. Да заодно погляди, как удался мне край этой чаши.
– Иду, отец!
Только что ее уста были совсем рядом, и вот – улетели… В походке ее столько легкости, божественной стремительности!…
– Я привязала, отец,- сказала девушка, возвращаясь в лавку.
– Спасибо, дочка. Да напомни матери, пусть скорей подыщет пастуха.
Жжих-жжах! Жжих-жжах! – вновь загудел, завертелся гончарный круг.
– А куда девался ваш пастух? – спросил Иззат у Сохни.
– Ушел к себе в деревню и не вернулся. Мама ищет другого.
– Позволь мне пока проститься с тобой, любовь моя. Я отправлю на родину свой караван и вернусь.
– Ты не забудешь меня? – спросила Сохни, с сомнением взглянув на богато расшитый плащ юноши.
– Клятва не безделушка, которую дарят на память. Отныне мы связаны навеки. Жди меня, Сохни, и да хранит тебя Аллах!
Иззат поклонился Туллхе, пообещал прислать человека за отобранной посудой и ушел.
А Сохни осталась одна в мире грез и воспоминаний, в том мире, где воздух полон песен, оживших источников. Тело и душа ее вдруг очнулись от дремы, подобно спящей красавице, разбуженной улыбкой прекрасного принца.
– Чужестранцы-то уже ушли! – объявил однажды брат подруги Сохни.- Горожане с большим почетом проводили их караван. До сих пор повсюду только и разговоров, что о щедрости и благородстве Иззат Бега.
Миновала неделя, десять дней, полмесяца.
«Его родня никогда не позволит ему вернуться ко мне…- сетовала Сохни.-Кто его отпустит? Его, такого светлого принца».
И земля шаталась у нее под ногами, и силы покидали трепещущее тело.
В тот день с самого утра Сохни помогала отцу. Гудел гончарный круг, чавкала под руками глина, бросал короткие замечания погруженный в работу мастер – в общем, мечтать было трудно. И все же, пока пальцы привычно разминали глиняные комки, мысли девушки витали далеко, в золотой стране грез, а взгляд не отрывался от калитки, хотя в это время покупатели обычно не заглядывали в лавку: они приходили позже, после обеда. Но ведь молодой бухарец оба раза приходил утром!
Возле калитки кто-то остановился: на дорожку упала тень. О, если бы эту тень отбрасывал ее ясный месяц! Но, как видно, это был не он. На плечи пришельца не наброшен богатый плащ, на голове не возвышается пышный тюрбан. Обыкновенная рубашка, тахимад, простая перевязь тюрбана… Наверное, кто-нибудь из здешних.
Сохни вновь склонилась над работой, а незнакомец подошел к Туллхе.
– Я слышал, мастер, тебе нужен махинвал – пастух для буйволиц,- сказал он.
– Вот славно! – воскликнул Туллха. – Видно сам Аллах послал тебя в наш дом, парень!
А круг все гудел: жжих-жжах, жжих-жжах!
– Посмотри, дочка, что за чудо-горшок получается… Вот только стенки разрисую цветами! Ступай, Сохни, покажи махинвалу наших красавиц – и Круторогую, и Карюю, и Белоножку.
Жжих-жжах! Жжих-жжах!
– Из какой ты деревни? – не отрываясь от работы, спросила Сохни.
– Моя деревня далеко отсюда, биби.
Что за голос?! Девушка подняла голову, взглянула на пастуха.
– А доить буйволиц умеешь?
– Прежде, когда родители мои держали скот, я доил. Думаю, будете мной довольны,- просто и уверенно сказал пастух.
Сохни.не отрывала от него глаз.
– А что случилось с вашим скотом? Почему тебе вздумалось пойти в пастухи?
– Мои домашние невзлюбили меня, и я решил уйти, попытать счастья на чужой стороне. За платой не гонюсь, была бы еда, одежда…- он запнулся, не находя нужного слова.
– Еда, одежда и…- что еще?
– И немного сердечной ласки,- улыбнулся пастух.
– Хорошо, ступай за мной, я покажу тебе скот. Вошли в хлев.
– Вот Безухая, эта Каряя, та Круторогая, а за ней – моя любимица Белоножка.
Сохни оглянулась и, убедившись, что отец их не видит, обняла пастуха. На глазах ее были слезы.
– Пришел, владыка моих снов! – прошептала она.- Почему ты в этой одежде?
– Ни в какой другой одежде я не смог бы приблизиться к моей возлюбленной.
– Но могу ли я согласиться, чтобы принц стал пастухом?!
– Многие принцы позавидуют твоему пастуху, моя добрая хозяйка!
Сохни вдруг выпрямилась и стянула на груди концы покрывала.
– А как тебе удалось уйти от своих?
– Я раскрыл Саадату свое сердце и сказал: «Если не хочешь моей гибели, веди один караван, а меня оставь возле источника моего дыхания».
Сохни прильнула к груди возлюбленного, не веря еще своему счастью.
– А этот светлый месяц чей сын? – тихонько спросила она.- Как решился он сойти на нашу землю?
– Кто бы он ни был, его сияние – от солнца. И месяц поклялся, что всю жизнь, день за днем, проведет он, греясь в лучах милого солнца…
– А вдруг кто-нибудь из твоих вернется и встретит тебя здесь? – в испуге спросила Сохни: ей не терпелось укрепиться в своем светлом раю.
– Никто, дорогая, уже не сможет вернуться,- отвечал юноша.- Там, в караване, остались и пышные одежды Иззата. Пастух в бедном крестьянском платье никому не нужен.
Из уст Сохни вырвался радостный крик, руки ее обвились вокруг шеи любимого.
– Отныне этот пастух для меня весь мир! – и она поцеловала грудь Иззата.
Потом девушка подошла к Туллхе.
– Знаешь, отец, этот парень до сих пор ни у кого не работал, но, по-моему, со временем из него выйдет неплохой махинвал. Человек он, видно, хороший, честный.
– Ну что ж, дочка, отведи его к матери. Хороший человек – это как раз то, что нам нужно…
– Только сперва посмотри, какой ладный кувшин у меня получился!
Дочь мастера Туллхи по праву носила имя Сохни, что значит Красивая. Однако до сих пор красота ее была подобна прекрасной светильне, лишенной огня. Когда же огонь был возожжен, люди глазам своим не поверили, увидав, в какую совершенную форму отлились ее члены, какими красками заиграл весь облик.
Покупатели и прежде не обходили лавку Туллхи, теперь же в ней всегда толпился народ, и достаток мастера день ото дня множился. Дочь принесла в его дом счастье. Весь город вдруг заговорил о красоте Сохни, повсюду строили догадки – что за плектр заставил звучать струны ее сердца и породил столь буйное цветение юности? Какой шах Бахрам [11], опьянел, прикоснувшись губами к дремавшей доселе красоте? И невдомек было людям, что сердцем девушки завладел махинвал.
Родители Сохни были довольны приветливым и старательным махинвалом. В доме он быстро сделался своим человеком, помощником во всех делах. По утрам на выгон отправлялась Сохни, по вечерам – ее мать. И обе хвалили махинвала.
Милые речи возлюбленной, ее улыбка, сияние лица наполняли радостью душу махинвала. Иногда, когда он доил буйволицу, девушка подкрадывалась сзади и обхватывала руками его шею.
– Осторожнее, Сохние! Прольешь молоко! – восклицал юноша, крепче зажимая подойник коленями.
– А я скажу, что молоко выпил теленок! – и ладони Сохни ложились на глаза возлюбленного.
Тогда он отставлял подойник, притягивал девушку к себе, обхватывал руками ее голову и долго-долго глядел в глубину ее глаз.
– Твои глаза, Сохние, врата райского сада!-шептал юноша.- Каждое утро впускаешь ты меня в этот дивный сад и на весь день даришь счастьем.
И длилось это счастье целый год. А тем временем весь Гуджарат бурлил, словно пробудившийся вулкан: люди толпами валили к Туллхе, теряли разум от единого взгляда красавицы, женихи и сваты обивали порог ее дома. В конце концов почтенный горшечник запретил дочери показываться в лавке.