Кроме того, как ни как, мужички по прежнему упорствуют в своей „исконной преданности к престолу и отечеству“, и это должно, понятно, вызывать чувство досады у рабочих, сплачивающихся в Зубатовския организации, пришедших 19 февраля в Кремль, у Мильерана, подающего ручку Николаю, у Либкнехта, присягающего саксонскому дому, у „товарища“2 Топанкова, у немцев, сердитых на Засулич за ее „злодейское преступление“ Как будто в избавленных от крамолы деревнях правительство не вело опасной, усиленной агитации в духе реакции и не напускало на них дружной шайки святых и не святых, знахарей, попов и всяких кудесников, земского начальника и урядника при молчаливом попустительстве с вашей стороны? И если б даже в 70-х годах удалось набрать десять, двадцать тысяч крестьян, не представляли бы они все таки лишь маленькую каплю, тонущую в многомиллионном крестьянстве. Где и кем доказана их антиреволюционность? Десятки лет, целые десятки лет вами ведется агитация среди рабочих без важных для них результатов, и все таки смело ставятся кресты над всем крестьянским населением, где агитацию начали вести лишь в последнее время, да и то не вы, и в какой нибудь десятитысячной, стотысячной части его.
Где и кому из вас удалось разрушить буржуазный Карфаген, поколебать устои цезаризма и эксплуатации, чтоб можно было говорить о каких то неудачах среди крестьянских масс?
Внушив рабочему, на одну десятую грамотному, на девять десятых безграмотному, ненависть к мужику, вы требуете еще, чтоб наши пэйзаны в своих отношениях к рабочим были кротцыи и милостивыи, яко аркадские поселяне. Революционизируя крестьянские массы при помощи ребяческих программ, вы серьезно воображаете, что тем самым рушатся социальные перегородки и корчите из себя Прокрустов, вгоняющих в определенные рамки не признающую вас народную жизнь.
А когда последняя начинает посмеиваться над вами, и перед вами встает неприятный призрак „ненаучного“ крестьянского бунта, вы начинаете протискивать в аграрную программу добавления и примечания и устами Лениных вещать великую, умело популяризированную, идею невеликих подачек.
Не одна Искра составляла для крестьян программу-минимум, а все, что только боялось народных волнений, все реакционные, правительственные элементы хватались за ту же спасительную соломинку. Крестьянские положения, высочайшие манифесты и всякие законодательные акты принадлежат к той же категории попыток. Молча всегда принимала деревня все эти „отрезки“: она знала, что будет и на ее улице праздник.
Во всех этих экскурсиях в чертоги крестьянской бедноты более всего поражает человека это стремление марксистов, минуя подавляющее большинство, оперировать над бесконечно-малыми величинами, над какими нибудь сотыми долями процента. Не сто пятидесяти миллионный народ, нет! русскую историю делают жалкие 10-20 тысяч „сознательных“. Да здравствуют гессен-дармштадские историографы!
Такова более или менее полная схема социалистической систематики, поскольку ею классифицируются подонки и полуподонки общества. Дальше идут самые сливки: учащаяся молодежь, интеллигенция, офицерство и пр. Прибавочной стоимости никто из них не создает, но зато к дисциплине склонность большая: постольку они и удостаиваются искровских рукопожатий. О них скажем лишь, что. как только попадают они в лагерь ортодоксов, все живое выветривается из них и остается что то кислое, сухое, унылое. Как какой нибудь вечно скучающий владыко, они проникаются великой истиной суетности всех сует, чтоб отодвигать кровавые призраки революции; предоставив грядущим поколениям отвечать за ошибки отцев.
Зато там, при наших детях, будет хорошо, и много будет тогда революционеров, а, стало быть, и мы революционеры. Дети, дети! милые, прекрасные дети! доводами, почерпнутыми из вашей будущей революционности, ваши отцы будут аргументировать свою „сознательную“ революционность. Мир явился свидетелем зарождения странного института — обратного дворянства, революционного благородства по вине детей. Социалдемократы, поставившие вверх ногами Гегеля, выделали то же самое с теоретиками герольдической науки. Сын будет бороться мечом и секирой и сокрушать вражеские силы. Значит, отец — активный революционер. Сына повесят публично, — значит, отец пострадал за народ. Отцы стали скупы на ту подать кровью, которую с революционеров взимает история. Так пусть дитя раскошеливается за них. Но ведь дитя не всегда дитя, ведь и оно, когда окрепнет, придет в возмужалость, станет в свою очередь производить потомство. Так пусть внук, правнук, словом, кто нибудь из наших потомков (найдется же, наконец,) отвечает за отца и сына, и святой революционный дух.
2
Сей муж, совмещающий в себе два естества: сыщика (секретарь полиции в Рущуке) и социалиста (член Болг. С. Д. Р. П.), давал нагло нелепые и удивительно бессмысленные показания эмигрантской комиссии, созванной для разбора дела Музиля. При собирании „фактов“ он пользовался услугами товарищей по службе... херувимов и серафимов, имеющих отношение к делам внутренней политики. Центр. Ком. Б. П. просил комиссию не публиковать показаний, „дабы не повредить служебной деятельности товарища Топанкова.“ Комиссия вняла просьбе Ц. К.; она решила замолчать факт социалистического сыска, ибо о сыске не пишут, а сыск делают иль прикрывают.