Радостные, довольные виденным и самой прогулкой, с сияющими лицами, Онуфрии отправляются к своим друзьям и там, открывая какое нибудь собрание, могут под впечатлением всего пережитого за день сказать: „весело жить в такое время, господа!“
Буржуазные сынки, отпрыски великого дома Маммона и К°, опоры разврата, насилия и социального неравенства, дети прогнившего насквозь Вавилона блестящей оравой двигаются в кафе-рестораны и в прочие притоны, где твои любимые дочери, великий народ, из-за куска хлеба расточают ласки свои твоим заклятым врагам. И, отправляясь туда, сумасбродничают они, избивают прислугу и посетителей, отплясывают все, что только есть наиболее непозволительного в репертуарах балетных маэстро, разгуливают в костюмах Адама и чуть не становятся на голову среди аплодирующей и столь же доблестной ватаги мелко-буржуазных подлиз. Но кто осмелится скорчить неприятную мину и тем паче потревожить полицию? какие гарантии личной неприкосновенности могут существовать против назойливой толпы щеголей? Да! разве кутежи можно воспретить веселой, милой компании из лучших представителей золотой молодежи, красы и гордости буржуазного мира.
За то какое редкое понимание у них правил приличия! сколько умения держать себя „в обществе“, на улице, в гостях, и найдется ли среди нас хотя бы один, у которого было бы столь черствое сердце, чтоб он решился осудить все эти „безобидные“ шалости розовой юности и забавы симпатичных балбесов, особенно когда мы сами подделываемся к их нравам, вкусам и неоспоримому умению жить. Мимо! господа, мимо них, и горе имеющим очи, чтоб видеть и уши, чтоб слышать!
Мимо! и не смейте указывать нам на акты злодейства, на все безобразия, разыгрывающиеся в сыскной Топанковых, на эти кошачьи и кострюльные дебюты адептов пангерманизма, на парламентское дебоширство Козакевича и Дашинскаго, на минимально-программное полемическое балагурство теоретиков выеденного яйца на публичном иль закрытом собрании; — не смейте указывать на них и из очагов беспросветной тьмы не стройте, злодеи, злых, ядовитых гримас жрецам „сознательности“, которые уже тем выгодно отличаются от вас, что, благовоспитанные, они никогда не позволят себе по отношению к городовым и чистой публике, да еще на улице, сотой доли того, что часто себе позволяете вы.
А эти блестящие прения, спокойные „то-ва-ри-ще-ски-е“(?) собеседования, эпитеты, эпитетцы, сплетни, слухи и ругань, все эти жалкие громы, все эти дебаты на Сенной площади централизма, где можно порой услышать намеки на разные обстоятельства, как Георгий Плеханов неприлично ругается1 и много еще всего другого, о чем следовало бы по временам осведомлять „невежественную“ чернь, дабы делать ее более сознательной.
Не нашлось ни одного еще, решительно ни одного, который, отбросив всякие ребяческие соображения, как бы не скомпрометировать честное имя революционера в глазах общества(?), на примерах из славной партийной жизни паразитов, на 38 заседаниях разглагольствовавших на партийный счет, разъяснил бы, какое поведение достойно „сознательного“ и в тоже время для „несознательного“ является недозволенной вещью.
Бесправный рабочий, свидетель бесконечной грызни генералов из за какого нибудь почетного места в редакции, не получает все-таки права вести столь же решительную борьбу со своими врагами на улице, единственной политической арене, где он может с ними встречаться.
Почему дозволенное в закрытом помещении становится менее дозволенным на улице? почему, на каком основании необходимо щадить полицейских? С меньшим ли основанием можно кричать последним: „долой жандармов, шуцманов, полицию!“ чем члену Ц. К.-Х на одном из заседаний 2-го съезда Лиги?
Почему, на основании какого революционного Домостроя, улица представляет менее подходящее место для проявления народом в борьбе с врагами той же самой полемической разнузданности, какую проявляете вы на ваших торжественных дискуссиях, и почему та же разнузданность, тот же самый разгул страстей, когда дело касается толпы, говорят лишь о несознательности ее?
Или эта жизнерадостность и всеобщее оживление и все эти смелые, энергичные народные жесты осуждены давно святыми отшельниками марксизма, авторами революционных прописей?
1
В ответном письме неслужащему дворянину Плеханову „большинство“ вопрошает последнего: не намеревается ли он в борьбе с „тов.“ Лядовым пустить в ход... ни больше, ни меньше, как „трехэтажные афоризмы народной мудрости!“.. Самодержавие Плеханова и К°, искровское православие, а теперь и „народность“ — вот вам три устоя всероссийского централизма!