Изображая же постоянно то, что наиболее часто встречается в жизни, – все «обыденное» натурализм мало-помалу заставил литераторов писать по определенным трафареткам, создать целые галереи «шаблонных» типов. В то же время писатели-натуралисты принуждены «терять в тине мелочей и дрязг повседневной жизни», принуждены делать детальные описания внешней обстановки, окружающей видимых ими героев. Натуралистические произведения буквально загромождаются «микроскопическими» подробностями. «На натуралистическом жаргоне это называется представлением документов человеческой жизни».[4]
Беллетристика, одним словом, в руках натуралистов, превращается в протокольно-документальные объективные «сообщения»… Идеи и тенденции для натуралистов не имеют, по мнению г. Скабичевского, никакого серьезного значения: они утилизируется натуралистами только «для очистки совести», играют роль нитки, на которую нанизывается «бисер мелочей».
Изъятие из области творчества, с одной стороны, всего конкретного, случайного, – с другой поэтического; наконец, требование, чтобы беллетристы были непременно зашнурованы в корсет холодного, объективного протоколизма, все это легло на искусство гнетом узкого, одностороннего и нетерпимого деспотизм:, нисколько не в меньшей мере, если не в большей степени, чем и все предыдущие школы.
На общество начали наводить скуку сухость и объективность натуралистических произведений. В результате явилась «неизбежная реакция», реакция во имя изгнанной поэзии, во имя всего «индивидуального» и «неслучайного», во имя «сильных напряжений и подъемов духа», составляющих «истинную поэзию жизни».
Так прямолинейно, так просто, так примитивно решается вопрос о «зарождении и умирании» литературных школ. Литературные школы уподобляются каким-то существующим вне времени и пространства метафизическим субстанциям, каким-то отвлеченным «идеям», носящим в самих себе зародыши жизни и смерти, развивающимся в силу каких-то «диалектических» законов.
И подобное объяснение литературной эволюции особенно поразительно в устах писателя, воспитанного во взглядах той эпохи, когда изучение литературы было сведено на анализ общественных отношений, – в устах писателя, считающегося, до известной степени, продолжателем дела, которое было начато «классиками» шестидесятых годов, – писателя, засвидетельствовавшего свою приверженность общественному методу литературных изысканий в длинном ряде критических статей.
«Правда, г. Скабичевский не обладает такой цельностью и законченностью миросозерцания, какие отличают «классиков» шестидесятых годов. Правда, очень часто, он устанавливает лишь самую общую связь между тем или другим произведением и общественной средой, на лоне которой оно возникло. Правда, его представления об общественной среде не вполне определенны. Но, во всяком случае, г. Скабичевский сделал слишком много для анализа общественной подпочвы литературных явлений. Он даже первый из критиков попытался нарисовать последовательный ход развития всей новейшей русской литературы в связи с историей наших общественных отношений. И его труд, при всех крупных недостатках, промахах и пробелах, имеет, во всяком случае, большую ценность.
В частности, касаясь на страницах своих прежних произведений и романтизма, и «натурализма», он отмечал общественные факторы, обусловливающие успех или упадок названных литературных школ.
Романтизм он объяснял, напр., как отражение чувств и настроений потомков «феодальной» аристократии. («Три человека сороковых годов»). Падение романтической школы он ставил в связь с появлением «среды бедных, честных тружеников» («Новое время и старые боги»). Возрождение «поэзии», реставрация «художественности», имевшие место в восьмидесятых годах, произошли, по его мнению, потому, что пульс общественной жизни понизился и на исторической авансцене явились новые «герои времени» – «худосочные, тщедушные», неспособные к энергичному труду и деятельности, выходцы из «полуразрушенных» усадеб, принужденные в силу необходимости покинуть свои родные «гнезда». («История нов. русск. лит.», стр. 353).
Если он не дал надлежащего развития высказанных им мыслей, – в одних случаях не сделал надлежащих обобщений, в других случаях не доказал справедливости своих обобщений на конкретных фактах – то все-таки его прежние объяснения смены литературных школ неизмеримо ближе к «истине», чем его «новые» объяснения. Прежде он имел под собой очень твердую почву.
И потерявши ее, он начинает противоречить самому себе.
Прежде, напр., своей характеристикой «худосочного, тщедушного» поколения он доказывал свое отрицательное отношение к эпохе «возрождения поэзии», признавал это «возрождение» плодом общественного недуга. Теперь, он проповедует диаметрально противоположный взгляд – считает возврат к «поэзии» не результатом игры общественных сил, а логическим выводом из данных чисто литературного порядка – законным протестом против «скучного протоколизма» натуралистической школы. И он становится на сторону возрождающейся «поэзии», возрождающейся «художественности», возрождающегося «индивидуализма»…
4
Как известно, натуралистическая эстетика требует от писателей изображения только тех подробностей, которые непосредственно служат к объяснению личности героя из условий окружающей среды. Нагромождение микроскопических деталей, следовательно, не может на натуралистическом жаргоне называться «представлением документов человеческой жизни».