Говоря о Бурлацком, как о политологе, нельзя не сказать о тех областях нашей дисциплины, где его вклад особенно заметен. Таких областей много, но три из них наиболее важны. Прежде всего, это тема, развития самой политической науки, которая складывалась в борьбе и противоречиях позднего советского периода. К ней он возвращался на протяжении всей своей научной деятельности. Это и уже упомянутая знаменитая статья в 1965 году в газете «Правда» «Политика и наука», наделавшая в свое время много шума, и замечательная книга, написанная им в соавторстве с А.А. Галкиным «Социология. Политика. Международные отношения», и их книга «Современный Левиафан: Очерки политической социологии капитализма», а также более поздние работы, опубликованные уже в современной России, в том числе и недавняя статья в «Вестнике Московского университета. Сер. 12. Политические науки»[3]. Во всех своих размышлениях о политологии Ф.М. Бурлацкий ставит вопрос о соотношении науки и ее объекта — политики. Этот объект он знал, как мало кто другой из числа академических политологов, благодаря методу включенного наблюдения. Проблема релевантности научного знания описываемой им реальности весьма остро стоит и сегодня, и не только в российской, но и в мировой политологии, которую нередко отличает оторванность от практики и неспособность к анализу живых политических процессов. Собственная методология политической науки, разработка новых аналитических подходов — сфера неустанной заботы Ф.М. Бурлацкого. Десятилетиями он выступал против «растворения» политологии в господствовавших в советское время идеологических дисциплинах, равно как и в иных предметных областях (философии, социологии, праве, истории), отстаивал и продолжает отстаивать сегодня ее особый предметный статус. Он активно разрабатывал методологию политических исследований, вводил в научный оборот, знакомил советского читателя с новейшими достижениями мировой политологии, занимался публикацией трудов зарубежных политологов. Так, во многом благодаря его усилиям в СССР в 1979 г. была переведена и издана книга классика польской политологии Ежи Вятра «Социология политических отношений» под его редакцией и с его предисловием[4].
Вторая тема, над которой он размышлял в течение всей своей научной биографии, — дизайн политической системы нашей страны, сначала СССР, затем современной России. И не важно, в каких категориях он его описывал — в терминах диктатуры пролетариата или в терминах разделения властей и президентской республики. Как это ни парадоксально, но за ставшими ныне архаичными советскими идеологическими штампами у Ф.М. Бурлацкого всегда видны реальные проблемы, созвучные сегодняшнему дню. Пишет ли он об отказе от диктатуры пролетариата и массовых репрессий, о президенте и разделении властей, о конституционной реформе, о президентской республике, — подкупает его неповторимая авторская интонация, отсутствие шаблонов и стереотипов, самостоятельность трактовок. Бурлацкий, умевший работать в команде, был всегда внутренне независим, за что нередко платил немалую цену. В этом контексте будет уместным сказать, что Бурлацкий как политолог органичен и искренен в любых жанрах — будь то академический текст, публицистические заметки или же аналитика для власть имущих. Эта свобода творческого самовыражения — не только результат многолетнего труда, накопленного профессионального (научного, литературного) опыта. Многие, кто знает Федора Михайловича, отмечают его талант, дар человека, которому подвластны темы, за освоение которых брались немногие исследователи. И не только по причинам политикоидеологического свойства. Он активно разрабатывает проблемы, которые находятся на острие политической жизни, которые требуют не только научной смелости, но и нетривиального, новаторского к ним отношения. Ф.М. Бурлацкий мастерски освоил ставшую привычной для русских политических писателей традицию иносказания, «красноречивых» аналогий, инсценировок. Эзопов язык, которым Бурлацкий пользовался в годы своей публицистической активности, весьма помог ему не только доводить свои идеи до адресата, но и в известной мере обезопасить себя от цензуры и цензоров. В публицистической, а то и в художественной форме иногда легче (а в советское время и надежнее) довести свои идеи до адресата — будь то просвещенные читатели, коллеги по профессии или же власти.
3
См.: