XV. 49. То же самое можно сказать и о мужестве (fortitudo). Ведь нас привлекает не сама способность переносить тяготы, претерпевать страдания, не выносливость, не терпение, не бодрствование, не столь восхваляемое рвение (industria) и даже не мужество, но мы стремимся ко всему этому для того, чтобы жить без заботы и страхов, насколько возможно освободить нашу душу от страданий[133]; и как страх смерти уничтожает всякую возможность счастливой жизни, и как несчастен и жалок сломленный страданиями, переносящий их униженно и обессиленный духом (а ведь из-за подобной слабости духа многие погубили родных и друзей, иные родину, а большинство — самих себя), так дух мощный и возвышенный[134] свободен от всякой заботы и тревоги: он презирает смерть, ибо мертвый ничем не отличается от еще не родившегося[135] и готов переносить страдания, так как помнит, что самые ужасные страдания кончаются со смертью[136], малые же часто прерываются, давая возможность отдохнуть от них. Над средними же мы господствуем сами, если они выносимы — мы переносим их, если же нет — то со спокойным духом уходим из жизни, как из театра[137], если она нам не нравится[138]. Отсюда понятно, что трусость и малодушие встречают осуждение, а мужество и терпение восхваляются не ради них самих, но первые отвергаются, ибо порождают страдания, вторых же желают, ибо они порождают наслаждения.
XVI. 50. Остается справедливость (iustitia), чтобы уже было сказано обо всех добродетелях; но здесь можно сказать почти то же самое. Ведь, как я уже сказал, мудрость, умеренность, сила духа связаны с наслаждением настолько, что их невозможно ни разъединить, ни разорвать, и то же самое придется сказать о справедливости, которая не только никому никогда не приносит вреда[139], но, наоборот, всегда дает нечто, что несет покой душе[140], как в силу своей собственной природы, так и благодаря надежде, что не будет ни малейшего недостатка в том, чего требует неизвращенная природа. И как безрассудство, страстное желание и малодушие постоянно терзают душу, постоянно тревожат ее и вносят смятение, так и бесчестность (improbitas) уже одним своим присутствием приносит смятение, если проникает в душу. Если же она предпринимает что-то, то сколь бы тайно она ни делала этого, однако же никогда не будет уверенности, что это не станет явным[141]. В большинстве случаев за деяниями преступников сначала следует подозрение, затем — разговоры и слухи, а потом является обвинитель, а там и судья; а многие, как это было в твое консульство, сами доносили на самих себя[142].
51. И если кому-то кажется, что они достаточно защищены и ограждены от гласности, они все же трепещут перед богами, зная, что все эти тревоги, днем и ночью снедающие их души, посланы бессмертными богами в наказание им. Разве способны бесчестные поступки облегчить тяготы нашей жизни, разве не скорее наоборот: преумножить их сознанием содеянного, страхом перед законным наказанием и ненавистью сограждан? И тем не менее иные не знают меры ни в богатстве, ни в почестях, ни во власти, ни в любовных делах, ни в пирах, ни в прочих страстях, которые никакое нечестно нажитое богатство никогда не сможет уменьшить, а скорее наоборот — еще больше распаляет. И поэтому, как мне кажется, таких людей нужно не увещевать, а наказывать.
52. Таким образом, здравый разум призывает людей рассудительных быть справедливыми, непредвзятыми и верными[143]. Неправедные деяния не помогают человеку, не владеющему красноречием и недостаточно могущественному, ибо он не способен ни легко исполнить то, что он задумал, ни удержать желаемый результат, даже если ему удалось его добиться. И силы (opes) судьбы и таланта подходят скорее щедрости[144], которая дарует своим обладателям доброжелательство и любовь к ним, которые нужнее всего для спокойной жизни (ad quiete vivendum), особенно когда вообще нет никаких причин совершить неправый поступок.
53. Ведь желания, исходящие от природы, легко удовлетворяются, не побуждая ни к какой несправедливости, а пустым желаниям подчиняться не следует, ибо в них нет ничего, что заслуживало бы удовлетворения их. Сама же несправедливость заключает в себе больше потерь, чем приносит выгоды добытое неправедным путем. Поэтому прав будет тот, кто скажет что справедливость желанна не сама по себе, а лишь поскольку она несет в себе весьма много приятного. Ведь быть любимым и дорогим приятно потому, что это делает жизнь и более надежной и увеличивает наслаждение. Поэтому мы полагаем, что бесчестности следует избегать не только из-за тех несчастий, которые достаются бесчестным людям, но в значительно большей степени из-за того, что она, обосновавшись в душе человека, ни на мгновение не дает ему свободно вздохнуть и обрести спокойствие.
133
[1] Описание мужества строится на обычных для Цицерона топосах: мужество есть способность переносить тяготы и страдания (labores et dolores; см. «Об обязанностях» III 117, «Тускуланские беседы» V 41, «О нахождении» II 163; ср. также «О пределах блага и зла» V 67) и заключается в презрении к страданиям и смерти (mortis dolorisque contemptio; см. «О государстве» V 9, фр. 4, «Тускуланские беседы» II 43), Цицерон приводит здесь те идеи Эпикура, которые наиболее соответствуют такому представлению о мужестве — а именно, утверждения о том, что смерть не является злом и что страдание либо не долго, либо не тяжко.
134
[2] robustus animus et excelsus. Ср. выражение robusta fortitudo в «Тускуланских беседах» IV 51 и фразу из «Тускуланских бесед» II 11, где мужественный человек назван «возвышенным» (excelsus), т. е. стоящим выше мелких человеческих проблем.
Цицерон в рассматриваемом месте объясняет мужество как определенный склад души. Такая трактовка свойственна философам стоической, перипатетической и академической школ, но вряд ли возможна для Эпикура. По-видимому, Эпикур понимал под мужеством не внутреннюю характеристику самого человека, а только характеристику его действий: человек, по мнению Эпикура, совершает мужественные поступки не потому, что он сам по себе является мужественным, а потому что эти поступки могут принести ему пользу. Ср. Диоген Лаэрций X 120: «Мужество бывает не от природы, а от расчета пользы».
135
[3] Еще одно доказательство (см. также § 40) того, что смерть не может быть страшна, основано на уподоблении двух состояний — предшествовавшего рождению и следующего за смертью. См. Лукреций III 830—911; фр. 495 Usener.
137
[5] Тот же образ встречается у Филодема в трактате «О смерти» (Buechel с. 291 сл. // Rheinisches Museum. N XV).
138
[6] Сенека приписывает Эпикуру изречение: «Жить в нужде плохо, но нет нужды жить в нужде» («Письма» XII 10). Однако обычно Эпикур высказывается против самоубийства (см. «Письмо Менекею» 125—127).
139
[1] Эта фраза основана на эпикуровом определении справедливости как «договора о том, чтобы не причинять и не терпеть вреда» («Главные мысли» XXXIII). Цицерон, однако, опускает слово «договор», из-за чего фраза становится практически бессмысленной. Возможно, эту ошибку следует объяснять тем, что Цицерон исходит в описании справедливости из своего собственного представления о ней, принципиально отличающегося от идеи Эпикура. Для Эпикура справедливость заключается в некоторых условных правилах поведения: она есть соглашение между людьми, продиктованное соображениями выгоды. Цицерон же понимает под справедливостью, как и под всеми прочими добродетелями (ср. о мужестве в § 49 — см. примеч. 2 к гл. XV [прим. 110]), определенный склад человеческой души. Ср. определение справедливости в трактате «О нахождении» (II 160) — «склад души (habitus animi), поддерживаемый соображениями общей пользы и воздающий каждому по его достоинству»; ср. также слова о противоположной справедливости бесчестности, «проникающей в душу» (ниже в разбираемом параграфе) и «обосновавшейся в душе» (53). Такая трактовка оказывается никак не совместимой с эпикуровой идеей договора, и поэтому Цицерон решает исключить слово «договор» из определения.
140
[2] О связи справедливости с душевным спокойствием (ἀταραξία) ср. Эпикур «Главные мысли» XVII: «Кто справедлив, тот более всех спокоен (ἀταρακτότατος); кто несправедлив, тот полон самой великой тревоги (ταραχή)».
141
[3] Ср. Эпикур «Главные мысли» XXXV: «Кто тайно делает что-нибудь, о чем у людей есть договор, чтобы не причинять и не терпеть вреда, тот не может быть уверен, что останется скрытым, хотя бы до сих пор это ему удавалось десять тысяч раз: ведь неизвестно, удастся ли ему остаться скрытым до самой смерти». Там же, XXXIV «Несправедливость не есть зло сама по себе; это страх от подозрения, что человек не останется скрытым от тех, кто карает его за такие действия» (пер. М. Л. Гаспарова).
143
[5] Ср. соединение этих трех понятий (iustitia, aequitas, fides) в сочинениях Цицерона «Об ораторе» II 345, «О государстве» I 2, «Об обязанностях» I 121.
144
[6] О связи справедливости с щедростью (liberalitas) и доброжелательством (benevolentia) ср., например, «Об обязанностях» I 20, 42, 56; II 32, 38; III 24, 28.