XIX. 60. А теперь то же самое отнеси к чувству меры (modestia) или сдержанности, которая есть способность умерять страсти, держа их в повиновении разуму. Помышляет ли хоть сколько-то о стыде тот, кто повинуется похоти, если нет свидетелей? Разве не существует нечто, само по себе постыдное, даже если оно не сопровождается публичным бесчестьем? Разве мужественные люди вступают в сражение, проливают кровь за отечество, подсчитав будущее удовольствие, или они поступают так, влекомые неким пылким стремлением души? Как ты полагаешь, Торкват, твой предок, прозванный Властным (Imperiosus)[289], услышь он наш разговор, чью речь о себе — твою или мою — выслушал бы с бо́льшим удовольствием, когда я говорил, что он ничего не делал ради себя? Если бы ты пожелал разъяснить это и сказать более откровенно, что он все делал только ради наслаждения, как, по-твоему, он отнесся бы к этому?
61. Ну, хорошо, пусть будет так, если уж тебе так хочется. Торкват действовал ради своей пользы (по-моему, это лучше, чем “ради наслаждения”, тем более когда речь идет о таком муже); так неужели же коллега его Публий Деций, первый в этом семействе достигший консульского звания, когда, жертвуя собой, на всем скаку стремился в самую гущу латинского войска, помышлял о каких-то собственных наслаждениях? Где и когда он получил бы их? Ведь он же знал, что ему сейчас придется погибнуть, и к этой смерти он стремился куда более пылко, чем представляется Эпикуру, когда он говорит о стремлении к наслаждению. И если бы это его деяние не стяжало себе заслуженной хвалы, не стал бы подражать ему в четвертое свое консульство его сын и его внук, который, будучи консулом во время войны с Пирром, пал в сражении и явил собой третью подряд жертву во имя республики[290].
62. Я воздержусь от других примеров. У греков их не так-то много: Леонид, Эпаминонд, еще три или четыре других; но если я начну перечислять наших, я, конечно же, смогу доказать, что наслаждение отступает перед добродетелью, только мне на это не хватит и целого дня. Подобно А. Варию, слывшему весьма строгим судьей и имевшему обыкновение говорить в ответ на требование выставить новых свидетелей, когда уже одни свидетели были представлены: “Или и этих свидетелей достаточно, или тогда я уж и не знаю, что является достаточным”, — подобно Варию я тоже выставил достаточно свидетелей. Так что же? Разве тебя самого, достойнейшего преемника своих предков, еще совсем юношу, наслаждение подвигло вырвать консулат у Публия Суллы?[291] Когда ты помог получить консульское звание твоему отцу, человеку в высшей степени достойному, каким консулом, каким гражданином как всегда до, так и после консулата проявил он себя! Под его влиянием мы сами стремились думать прежде всего обо всех, а не о самих себе[292].
63. Но какими прекрасными представлялись твои слова, когда, с одной стороны, ты ставил некоего мужа, утопающего в безмерном обилии величайших наслаждений и не испытывающего ни в настоящем, ни в будущем никакого страдания, а с другой стороны — измученного бесконечными страданиями во всем теле, лишенного всякой помощи и надежды на нее в будущем, и вопрошал: “Кто несчастнее этого последнего и блаженнее первого”, — а в заключении утверждал, что высшее зло — это страдание, высшее благо — наслаждение!
XX. Жил когда-то Л. Торий Бальб из Ланувия[293], которого ты не можешь помнить. Он так устроил свою жизнь, что невозможно было найти ни одного изысканнейшего удовольствия, которого у него не было бы в изобилии. Он был жаден до наслаждений и сведущ и изобретателен в них. Он был образован и настолько лишен всякого суеверия, что с презрением относился ко множеству священных обрядов и святилищ, существовавших на его родине, и настолько не боялся смерти, что легко встретил ее в бою, сражаясь за родину.
64. Желаниям ставил он предел, руководствуясь не Эпикуровым делением, а своей пресыщенностью ими, однако заботился о своем здоровье, занимался гимнастикой, чтобы идти обедать с чувством голода и жажды, употреблял пищу не только самую вкусную, но и самую легкую для переваривания, вино пил, чтобы получить удовольствие и не причинить себе вреда; было у него и все остальное, без чего, как говорит Эпикур, ему непонятно, что такое благо; не испытывал никаких страданий, а если бы испытывал, то мужественно переносил бы, и все же чаще приглашал врачей, чем философов. Прекрасный цвет лица, крепкое здоровье, замечательное изящество, наконец жизнь, полная самых разнообразных наслаждений.
289
[1] Очевидно, Цицерон считает, что прозвище «Властный» (Imperiosus) получил Тит Манлий Торкват за свою суровость (см. I 23 и 34). На самом деле, однако, это прозвище досталось ему от отца — Луция Манлия (см. Ливий VII 3 и 4; Сенека «О благодеяниях» III 37). То же ошибочное мнение, что и Цицерон, высказывает Ливий в IV 29.
290
[2] Ср. Цицерон «Тускуланские беседы» I 89. Публий Деций Мус, будучи в 340 г. консулом вместе с Титом Манлием Торкватом, пожертвовал собой в битве против латинов (см. Ливий VIII 8); его сын также в бытность свою консулом погиб в битве против самнитов и их союзников в 295 г. (Ливий X 28). О гибели его внука в сражении против Пирра в 279 г., кроме Цицерона (в разбираемом месте и в «Тускуланских беседах» I 89), не сообщает более никто.
291
[3] Публий Корнелий Сулла, родственник известного диктатора Суллы, был избран в консулы на 65 г. Однако персонаж этого диалога Торкват, сын Луция Манлия Торквата, также добивавшегося консульства, но не избранного, на основании Кальпурниева закона обвинил Суллу в вымогательстве [в домогательстве, т. е., подкупе избирателей (Саллюстий, «О заговоре Катилины», 18, 2; Светоний, «Божественный Юлий», 9) — примеч. О. Любимовой], в результате чего Сулла был осужден, его избрание в консулы кассировано, а консулом на 65 г. стал Луций Торкват. См. речь Цицерона «В защиту Публия Корнелия Суллы» 49 и 50.
292
[4] В речах «В защиту Суллы» (30) и «Против Пизона» (78) Цицерон называет Луция Торквата «храбрейшим консулом» — очевидно, имея в виду его успех в раскрытии первого заговора Катилины и Пизона, случившегося в год его консульства (см. «В защиту Суллы» 11 сл.; Саллюстий «Заговор Катилины» 18 и 19; Дион Кассий XXXVI 44; Ливий, периоха 101 книги; Светоний «Юлий» 9). Позже, в 63 г., когда Цицерон в бытность свою консулом раскрыл второй заговор Катилины, Торкват помогал ему своими советами и влиянием («В защиту Суллы» 34).