105. Но он-то был человеком великих способностей, однако дело обстоит так, что философ, пытающийся запретить помнить, слишком много на себя берет. Смотри, как бы властностью ты не уподобился Манлию[363] или даже превзошел его, если ты повелишь мне делать то, что я не могу. Ну а что если воспоминания о прошедших несчастьях даже приятны, так что иные пословицы более истинны, чем ваши догмы. Ведь говорят же обычно: приятны прошедшие страдания. Да и Еврипид неплохо сказал (я постараюсь выразить это по-латыни, если удастся, греческий стих вы все знаете):
Но вернемся к прошедшему благу, и если оно представляется вам таким, каким оно было для Гая Мария, когда он, изгнанный, прячась в болоте[365], пытался облегчить свое горе воспоминаниями о триумфах, я был бы готов это слушать и безусловно одобрил бы. Ведь жизнь мудреца не сможет осуществиться и быть доведенной до завершения как счастливая жизнь, если все первые добрые мысли и деяния его будут им же забыты.
106. Но для вас счастливой делают жизнь воспоминания о полученных наслаждениях, к тому же телесных. Ведь если существуют какие-то иные, то ложно ваше утверждение, будто все душевные наслаждения проистекают от единства с телом. Если даже прошедшее телесное наслаждение доставляет удовольствие, то я не понимаю, почему так резко насмехается Аристотель над эпитафией Сарданапала[366], в которой этот сирийский царь хвастается, что унес с собой все наслаждения и страсти. Он спрашивает, каким образом могло сохраниться у мертвого то, что он даже при жизни мог испытывать не долее того, как им наслаждался[367]. Значит, телесное наслаждение проходит и исчезает, едва появившись[368], чаще оставляя за собой причину для сожаления, чем для воспоминания. Поэтому счастливее Сципион Африканский, так обращающийся к родине: “Перестань, Рим, твоих врагов [страшиться]”, — и прочее, столь же прекрасное: “ибо тяжкие труды мои создали защиту для тебя”[369]. Он радуется миновавшим тяготам, ты повелеваешь ликовать из-за наслаждения, он думает о том, что никогда не будет иметь никакого отношения к телу, ты же весь в этом теле.
XXXIII. 107. А как можно принять это ваше утверждение о том, что все душевные удовольствия и страдания связаны с удовольствиями и страданиями телесными? Скажи, Торкват, тебе-то самому ничто не доставляет удовольствие само по себе (я ведь тебя знаю)? Я не говорю о достоинстве, честности, о самой красоте добродетели, о чем уже было сказано; я назову вещи менее значительные: когда ты пишешь или читаешь поэму или речь, когда исследуешь историю всякого рода деяний или местности, когда перед тобой статуи, картины, красивый пейзаж, игры, охота, вилла Лукулла (если бы я назвал твою, ты получил бы возможность увильнуть от ответа, сказал бы, что это имеет отношение к телу) — все, что я перечислил, ты относишь к телесным удовольствиям, все связываешь с телом, или все-таки есть что-то, что доставляет тебе удовольствие само по себе? Либо ты покажешь себя бесконечно упрямым, настаивая на том, что все названное мной связано с телом, либо тебе придется оставить вовсе Эпикурово понимание наслаждения, если откажешься от этого утверждения.
108. Что касается твоих рассуждений о том, что душевное наслаждение и страдание сильнее телесного, поскольку душа охватывает три времени, тело же ощущает только настоящее, — как можно доказать, что тот, кто радуется какой-то моей радости, радуется больше, чем я сам? [Наслаждение души возникает из наслаждения тела, и наслаждение души сильнее, поэтому поздравляющий получает большее удовольствие, чем тот, кого поздравляют.][370] Но желая создать образ мудреца, испытывающего в душе величайшее наслаждение, во всех отношениях большее, чем в теле, вы не замечаете, с чем вы сталкиваетесь. Ведь в таком случае этот мудрец будет испытывать и во всех отношениях бо́льшие душевные, нежели телесные, страдания. И неизбежно будет в какой-то момент несчастным тот, кто, по вашему утверждению, вечно счастлив[371]. И вы никогда не докажете, что он будет вечно счастлив, пока будете соизмерять все с наслаждением и страданием.
109. Поэтому, Торкват, придется искать для человека какое-то иное высшее благо. Наслаждение же мы оставим животным, на которых вы обычно ссылаетесь, рассуждая о высшем благе. А что если даже животное делает многое, следуя собственной природе, иногда проявляя доброту (indulgenter), даже если это ведет к тяготам (labor), как, например, при рождении и воспитании потомства; так что становится совершенно очевидным, что животные преследуют не наслаждение, а нечто иное: одни радуются от бега и движения, другие собираются в одном месте, как бы подражая собранию граждан;
363
[3] Цицерон обыгрывает прозвище Тита Манлия Торквата — «Властный» (см. примеч. 1 к гл. XIX [прим. 115]). О вошедшей в поговорку строгости приказов Торквата см. Ливий IV 29 и VIII 7.
364
[4] Стих из несохранившейся трагедии Эврипида «Андромеда»; греческий оригинал, известный из Плутарха, Стобея и др., см. в кн.:
365
[5] Ср. речи «Против Пизона» 43 и «В защиту Сестия» 50. Гай Марий, римский полководец и политический деятель, противник Суллы, после захвата Суллой Рима в 88 г. бежал в Африку.
366
[6] Греческий текст эпитафии приводят Страбон (XIV 5, 9) и Афиней (VIII 14), латинский перевод двух стихов из нее см. у Цицерона («Тускуланские беседы» V 101).
367
[7] Ср. «Тускуланские беседы» V 101: «Такую надпись, — говорит Аристотель, — стоило бы написать над могилою быка, а не царя: он ведь уверяет, будто у него у мертвого есть то, чем и живой-то обладает не дольше, чем вкушает это». В сохранившихся сочинениях Аристотеля этого высказывания нет.
369
[9] По-видимому, цитата из «Анналов» Энния. Первая часть стиха приведена также в диалоге Цицерона «Об ораторе» (III 167).
370
[1] Мадвиг справедливо полагает, что эта фраза является позднейшей вставкой: она появилась сначала как комментарий на полях, объясняющий мысль Цицерона, а затем один из переписчиков включил ее в основной текст. Ср. подобные вставки в III 22 и 35, V 21.
371
[2] Данный аргумент ошибочен. Цицерон, по-видимому, прибегает здесь к сознательной логической уловке. Из идеи Эпикура о превосходстве душевных наслаждений над телесными Цицерон делает правильный вывод о том, что и душевные страдания должны быть сильнее телесных страданий (ср. Диоген Лаэрций X 137: «Другое его [Эпикура] отличие от киренаиков: те полагают, что телесная боль хуже душевной, потому и преступники наказываются телесной казнью; Эпикур же считает худшей душевную боль, потому что тело мучится лишь бурями настоящего, а душа — и прошлого, и настоящего, и будущего»; пер. М. Л. Гаспарова); однако этот вывод сопровождается неверным и недоказанным утверждением, что мудрец испытывает душевные страдания. Эта мысль присутствует уже во фразе: «Ведь в таком случае этот мудрец будет испытывать и во всех отношениях большие душевные, нежели телесные, страдания», но здесь Цицерон еще не делает на ней акцента, обращая основное внимание на проблему соотношения душевных и телесных страданий. В следующем же предложении («И неизбежно будет в какой-то момент несчастным тот, кто, по вашему утверждению, вечно счастлив») эта идея неожиданно становится главной и преподносится как основной вывод, вытекающий из рассуждений Эпикура.