Я говорю: «Я выехал из города вчера, как только начались игры[388], и к вечеру приехал сюда. А приехал я затем, чтобы взять здесь кое-какие книги. И кстати, Катон, нужно будет нашего Лукулла поближе познакомить со всем этим книжным богатством. Мне бы хотелось, чтобы эти книги доставляли ему больше удовольствия, чем прочее убранство виллы. Я считаю своим долгом (хотя это скорее твоя задача) воспитать его так, чтобы был он достоин и отца, и нашего Цепиона, и тебя, столь близкого ему человека[389]. У меня есть причина для этого, ибо мною движет воспоминание о его деде[390] (ведь ты прекрасно знаешь, как высоко ценил я Цепиона, который, по моему мнению, будь он сейчас жив, был бы одним из первых лиц в государстве). Да и Лукулл постоянно стоит у меня перед глазами — человек, по общему мнению, выдающийся и связанный со мной дружбой и единством чувств и мыслей».
9. «Ты совершенно прав, — говорит он, — помни о тех, которые оба в завещании своем поручили тебе своих детей. И это замечательно, что ты любишь мальчика. Что же касается моего долга[391], от которого я не отказываюсь, то приглашаю тебя к себе в союзники. Прибавлю к этому только то, что в мальчике множество признаков скромности и таланта, но ты видишь, как он еще мал». «Вижу, — отвечаю я, — однако же он должен усвоить все науки, изучив которые еще в детстве, он будет лучше подготовлен к вещам более значительным». — «Да, да, согласен, впрочем, мы еще не раз подробнее поговорим об этом и будем действовать сообща. Но давай присядем, если не возражаешь». Так мы и сделали.
III. 10. Тогда он сказал: «Ведь у тебя самого столько книг, так что же ты здесь ищешь?» — «Кое-какие заметки Аристотеля[392], которые, как я знаю, есть в этой библиотеке. Я и пришел, чтобы взять их и прочитать, пока есть время. Ведь это так редко с нами случается». «Как бы мне хотелось, — говорит он, — чтобы ты склонился на сторону стоиков, ведь кому-кому, а тебе подобает считать, что ничто не является благом, кроме добродетели». — «Боюсь, что скорее подобает тебе не давать новым предметам новые наименования, коль скоро мы с тобой оба, по существу, придерживаемся одного и того же мнения, ведь наши учения сходятся, а разногласия касаются лишь языка»[393]. «Отнюдь нет, — говорит он, — мы ни в чем не сходимся. Ведь как только ты сказал бы, что нечто желанно, помимо достойного, и отнес это к категории блага, ты бы уничтожил самое достойное, погасив этот светоч добродетели, да и безвозвратно погубил бы самое добродетель».
11. «Это, Катон, сказано великолепно, — говорю я, — но разве ты не замечаешь, что эта пышность речи сближает тебя с Пирроном и Аристоном, которые уравнивают все[394]. Я бы очень хотел знать, что ты думаешь о них». «Ты спрашиваешь, — говорит он, — что я о них думаю? Те люди, о которых мы слышали или которых мы сами видели в нашем государстве как людей порядочных, мужественных, справедливых, скромных, — те, кто без всякого обучения, следуя лишь самой природе, совершили множество достославных дел, были, по моему мнению, лучше воспитаны самой природою, чем могли бы быть воспитаны философией, если бы они придерживались какой-нибудь другой философии, кроме той, которая только достойное считает благом и только постыдное злом[395]. Все же прочие философские учения, причисляющие что-либо, кроме добродетели, к благу или ко злу, не только ни в чем, по-моему, не помогают нам стать лучшими и не укрепляют нас в этом, но и в той или иной степени искажают самое природу. Ведь если мы не согласны с тем, что только достойное является благом, у нас нет никакой возможности доказать, что счастье определяется добродетелью[396], а в таком случае я не знаю, зачем нужно заниматься философией. Ибо если какой-нибудь мудрец может быть несчастен, тогда конечно же я должен был бы прийти к выводу, что эта славная и достопамятная добродетель немногого стоит».
IV. 12. «Все, что ты до сих пор сказал, Катон, — говорю я, — ты мог бы сказать и в том случае, если бы следовал Пиррону и Аристону. Ведь ты прекрасно знаешь, что достойное представляется им не только высшим, но и, как ты и сам считаешь, единственным благом. А из этого следует тот самый вывод, к которому, как я вижу, ты и стремишься, а именно: все мудрецы всегда счастливы. Значит, ты одобряешь этих философов и полагаешь, что мы должны следовать их взглядам?»
«Вовсе не их, — отвечает он, — ведь поскольку добродетели присуще производить отбор вещей, согласных с природой[397], те философы, которые, лишая всякого смысла противопоставление вещей, представляют все настолько одинаково и равноценно, что становится совершенно невозможным какой-либо выбор, тем самым совершенно уничтожают самою добродетель».
388
[6] Римские игры — праздник в честь Юпитера Капитолийского, Юноны и Минервы — устраивались ежегодно в сентябре. Во время игр прекращались судебные дела, и Цицерон имел обыкновение уезжать из Рима, чтобы провести свободные дни не в развлечениях, а в ученых занятиях (ср. «Письма к брату Квинту» III 4, 6).
389
[7] Семейные и родственные отношения между лицами, упоминаемыми в тексте, таковы. Ливия, дочь Марка Ливия Друза — противника Гракхов, консула 112 г., была дважды замужем: сначала за Квинтом Сервилием Цепионом, затем за Марком Порцием Катоном. От первого брака у нее родились сын, Квинт Сервилий Цепион (бывший военным трибуном во время войны со Спартаком и умерший вскоре после этого) и две дочери — Сервилия, вышедшая замуж за Марка Юния Брута и мать адресата данного сочинения Марка Юния Брута, и Сервилия, вышедшая замуж за Луция Лукулла и мать упомянутого здесь Лукулла. От второго брака у Ливии родился сын Марк Порций Катон Утический — участник этого диалога. Говоря о «нашем Цепионе», Цицерон, очевидно, имеет в виду сына Ливии и дядю Лукулла.
390
[8] Дед Лукулла Квинт Сервилий Цепион был квестором в 100 г. и умер в 90 г., когда Цицерону было 16 лет. Мало вероятно, чтобы он мог перед смертью поручить Лукулла заботам столь юного тогда Цицерона. Кроме того, из следующей фразы следует, что речь идет здесь о человеке, который, не умри он прежде времени, находился бы в момент беседы Цицерона с Катоном в расцвете сил и на вершине власти, тогда как дед Лукулла был бы в это время уже древним стариком. Скорее всего, в данном месте Цицерон имеет в виду упомянутого только что «нашего Цепиона» — дядю Лукулла (см. примеч. 7). Слово avi «о деде» могло быть употреблено по ошибке вместо avunculi «о дяде» (Мадвиг).
391
[9] Катон был назначен опекуном Лукулла — см. Варрон «Сельское хозяйство» III, 2, 17; Колумелла VIII, 16, 5; Цицерон «Письма к Аттику» XIII 6.
394
[3] О Пирроне и Аристоне см. II 43 и примеч. 4 к гл. XIII второй книги [прим. 78 к книге II].
395
[4] Ср. Диоген Лаэрций VII 101: «Они [стоики] говорят, что только прекрасное [καλόν] является благом [ἀγαθόν] (так утверждают Гекатон в III книге “О благах” и Хрисипп в сочинении “О прекрасном”), а прекрасное — это добродетель и причастное добродетели». SVF III 16 (= Стобей II 77): «Всякое благо — это прекрасное, и подобным образом всякое безобразное [αἰσχρόν] — зло [κακόν]» (эта формулировка не совсем верна; правильнее было бы сказать «всякое зло — безобразное»). См. также SVF III 86 (= Стобей II 69). Слово «благо» (ἀγαθόν) употребляется стоиками (и вообще в греческом языке) для характеристики вещи, способной принести пользу (ср. Диоген Лаэрций VII 94: «Благо в общем значении есть нечто, приносящее пользу, а в особом значении — нечто либо тождественное пользе, либо не иное по отношению к пользе»). Слово «прекрасное» (καλόν) обозначает совершенство самой вещи — независимо от ее полезности. Ср. Диоген Лаэрций VII 100: «Прекрасным они [стоики] называют совершенное благо, поскольку оно обладает всеми требуемыми природой величинами, или совершенную соразмерность». Если рассматривать «прекрасное» в этической сфере, то под это понятие попадает внутреннее совершенство, т. е. добродетель (ср. определение добродетели как совершенства у Диогена Лаэрция VII 90), а также все связанное с этим совершенством, а именно: добродетельные поступки и добродетельный человек. Смысл сентенции «только прекрасное есть благо», таким образом, заключается в том, что истинную пользу может приносить человеку лишь его внутреннее совершенство, а не те внешние вещи (здоровье, сила, богатство, слава и т. д.), которые обычно считаются благом. Точно так же единственное, что приносит настоящий вред, — это внутреннее несовершенство, или «безобразное».