II. 3. «Ну так вот, Катон, — говорю я. — Я полагаю, что все знаменитые ученики Платона: Спевсипп, Аристотель, Ксенократ, а потом и их ученики: Полемон, Феофраст[572], — достаточно полно и не без изящества развили это учение, так что у Зенона, ученика Полемона[573], не было никаких причин отходить от него и от его предшественников. А учение их было следующее (при этом мне бы хотелось, чтобы ты отметил, что́ в нем, по твоему мнению, нуждалось в изменении; и не ожидай, что я отвечу на все сказанное тобой, ибо считаю необходимым в целом сопоставить их учение с вашим).
4. Так вот, эти философы, видя, что мы все от природы способны к тем известным и прославленным добродетелям, какими являются справедливость и сдержанность, и к прочим добродетелям того же рода (все они подобны другим искусствам, отличаясь в лучшую сторону только своим материалом и способом изложения), видя, повторяю, что мы с особенной гордостью и жаром стремимся к этим добродетелям, что обладаем некоей врожденной жаждой познания, что от природы мы стремимся к общению с другими людьми и всеобщему объединению человеческого рода и что эти стремления особенно ярко проявляются в людях выдающегося таланта, они разделили всю философию на три части, и Зенон сохранил это деление[574].
5. Одну из этих частей они считают основой формирования нравов (mores); я в данный момент не буду говорить об этой части, которая представляет своего рода стержень этого исследования: в чем состоит предельное благо, я скажу позднее, здесь же я скажу только, что древние перипатетики и академики, согласные по существу и различающиеся лишь названиями (vocabulis)[575], глубоко и обстоятельно исследовали тот раздел, который мы, как мне кажется, правильно назовем гражданским (civile), греки же называют πολιτικόν[576].
III. Сколько сочинений создали они о государстве, сколько законов! Сколько наставлений в искусстве красноречия[577] оставили они в своих руководствах, сколько образцов его явили в своих речах![578] Прежде всего они изящно и точно изложили то, что требовало тонкости в рассуждениях, прибегая и к определениям, и к разделениям, как поступают и стоики, только у вас это делается грязнее, а сколь безукоризненна их речь, ты сам видишь[579].
6. Далее, как великолепно, как блестяще говорили они о том, что требовало речи важной и украшенной — о справедливости, об умеренности, о мужестве, о дружбе, об искусстве жизни, о философии, об управлении государством! Это была речь не людей, выдергивающих занозы (spinas vellentium), обнажающих кости, как это делают стоики[580], но речь тех, кто желает красиво говорить о вещах величественных, а о вещах менее важных — просто. А каковы их “утешения”, “протрептики”, их советы и наставления, обращенные к сильным мира сего! Дело в том, что они владели в согласии с самой природой двумя видами ораторских упражнений. Ведь любой вопрос может рассматриваться либо как общий, без указаний на конкретные личности или обстоятельства, или с указанием на них, как вопрос о данном факте, о праве или о квалификации[581]. Они занимались и тем и другим, и эти занятия сделали их столь выдающимися в обоих видах красноречия[582].
7. Зенон же и его последователи или не сумели, или не пожелали заниматься всем этим, во всяком случае они эти вопросы оставили в стороне. Правда, Клеанф написал руководство по риторике, так же как и Хрисипп[583], но они были написаны так, что если бы кто-нибудь захотел сделаться немым, ему не нужно было бы читать ничего другого[584]. Ты же видишь, как они говорят! Придумывают новые слова, отказываются от общеупотребительных»[585]. — «Но о каких важных вещах они говорят! [Например], что вселенная — это наш город[586]. Видишь, сколь величественна твоя задача — побудить того, кто живет в Цирцеях[587], считать весь этот мир своим муниципием! Значит, слушатели загораются…» «Что?! Чтобы он [кого-нибудь] зажег? Да он скорее погасит огонь, если заметит кого-то пылающим. Твои сентенции обо всех этих вещах, что только мудрец — царь, диктатор, богач[588], были складны и удачны: видно, что ты кое-чему научился у риторов; но какой бедной оказывается их речь, когда они говорят о силе добродетели, которую представляют столь великой, что способна сама по себе сделать человека счастливым! Они наносят уколы [собеседнику] своими ничтожными, но колючими умозаключениями как иголками, от которых даже те, кто с ними соглашаются, ничуть в душе не меняются и уходят такими, какими пришли; ибо предметы, может быть и истинные, во всяком случае важные, излагаются ими не так, как должно, но слишком мелочно (minutim).
573
[2] Ср. Цицерон «Академические исследования» I 34: «Усердными учениками Полемона были Зенон и Аркесилай». Страбон XIII 67: «Из Питаны родом Аркесилай из Академии, учившийся вместе с Зеноном из Кития у Полемона». Диоген Лаэрций VII 2: «Учителем его [Зенона] был Кратет. Потом, как говорят, он учился и у Стильпона, и у Ксенократа десять лет (по словам Тимократа в “Дионе”); учился он также и у Полемона». Ср. также SVF I 11 (= Нумений у Евсевия, «Приготовление к Евангелию» XIV 5, 11): «Известными учениками Полемона были Аркесилай и Зенон». За всеми приведенными свидетельствами, очевидно, стоит одна общая биографическая традиция. Эта традиция неверна по крайней мере в одном отношении: Зенон никак не мог учиться у Полемона вместе с Аркесилаем, так как в тот момент, когда Зенон сам начал учить в Стое, Аркесилаю было всего около четырнадцати лет. Насчет того, действительно ли Зенон был учеником Полемона, сложно сказать что-либо с достаточной уверенностью. Не исключено, что эта идея возникает у биографов под влиянием той общей концепции развития греческой философии, которую мы находим у Антиоха Аскалонского. Антиох (очевидно, следуя взглядам скептической Академии) полагает, что стоическое учение представляет собой ответвление от учения древних академиков; последним же философом в каноническом списке древних академиков был как раз Полемон — из этих фактов может вытекать мнение о Зеноне как об ученике Полемона, принявшем, хотя и с некоторыми изменениями, философию своего учителя.
574
[3] О разделении философии на три части — этику, физику и логику — см. V 9. Цицерон хочет связать трехчастное членение философии с тремя естественными стремлениями человека — к справедливости и сдержанности, знанию и общественной жизни. Однако выстраиваемая им схема не совсем верна. Рассмотрим, во-первых, описание трех естественных стремлений. Очевидно, речь здесь идет о стремлении к добродетелям, и в основе определения этих стремлений лежит классификация добродетелей на нравственные (к которым здесь отнесены сдержанность и справедливость), интеллектуальные (знание выступает здесь аналогом традиционной «разумности») и общественные — ср. подобную классификацию в трактате «Об обязанностях» II 18. Однако общественной добродетелью должна быть та самая справедливость, которая была уже упомянута наряду со сдержанностью среди добродетелей нравственных; таким образом, справедливость присутствует в данном перечне дважды.
Во-вторых, Цицерон допускает ошибку и в разделении философии. В качестве трех частей философии должны выступать этика, физика и логика (состоящая из риторики и диалектики). Цицерон, однако, предлагает иное членение — на политику (с которой он отождествляет риторику — см. § 5 сл. и примеч. 1 к гл. III); диалектику и физику, которые преподносятся фактически как единая область (§ 8 сл.), и этику (ср. похожее трехчастное разделение в V 58).
Обе эти ошибки объясняются тем, что Цицерон безуспешно пытается совместить идеи двух различных школ: во-первых, стоическое разделение философии на три части и, во-вторых, идею о соотносимости членения философии с классификацией добродетелей, бытовавшую среди перипатетиков. Перипатетики разделяли добродетели на два класса — нравственные и интеллектуальные (см. Аристотель «Никомахова этика» 1103a; 1139a; перипатетики у Стобея II 117 сл.); причем эти два класса соотносились с двумя видами человеческой деятельности — практическими поступками и созерцанием. В соответствии с этой классификацией перипатетики членили философию на две части — практическую (этика и политика) и теоретическую (физика и логика) (см. Диоген Лаэрций V 28). Из этого учения и исходит Цицерон, разграничивая добродетели нравственные (справедливость и сдержанность; эти две добродетели служили у перипатетиков традиционными примерами нравственных добродетелей — см. Аристотель «Никомахова этика» 1103a) и интеллектуальную (познание) и желая связать каждую из названных им добродетелей с определенной областью философии. При этом, однако, Цицерон хочет вслед за стоиками разделить философию на три части, а не на две, как было у перипатетиков, и потому отделяет политику от этики (другие попытки связать стоическое членение философии с двумя видами деятельности — действием и созерцанием — см. у Алкиноя, «Учебник стоической философии» III 1, и Августина «О граде Божием» VIII 4). Теперь Цицерону необходимо ввести дополнительный класс добродетелей, который можно было бы соотнести с политикой; поэтому он выделяет в отдельный класс справедливость, не заметив, что она уже фигурирует среди нравственных добродетелей.
575
[4] Идею Антиоха Аскалонского о единстве учения древних академиков (Спевсиппа, Ксенократа и Полемона) и перипатетиков (Аристотеля и Феофраста) ср. у Цицерона в «Академических исследованиях» I 17 («академики и перипатетики, учения которых по сути совпадали и различались только названиями»), а также 18 и 22; «Об обязанностях» III 20; «О пределах блага и зла» V 7.
576
[5] О большем усердии перипатетиков по сравнению со стоиками в политической теории см. также Цицерон «О законах» III 14.
577
[1] Цицерон неожиданно переходит от политики к риторике, которая на самом деле должна соединяться с диалектикой — см. I 22 и примеч.; V 10; «Академические исследования» I 32; «О законах» I 62. Причина этой ошибки, очевидно, заключается в следующем. Желая как-то согласовать классификацию добродетелей с разделением философии, Цицерон начинает изложение философии с политики (см. примеч. 3 к гл. II [прим. 6]). Однако в его источнике, ориентированном на стоическую систему, политика не выделялась в особую область философии, так что Цицерон не располагает материалом, с помощью которого он мог бы ее охарактеризовать. Поэтому он решает объединить политику с риторикой, которая кажется ему областью, ближайшей к политике.
578
[2] Речь идет о тех перипатетиках, которые были не только философами, но и известными ораторами (как, например, Деметрий Фалерский). Ср. V 7.
579
[3] О риторике перипатетиков ср. Цицерон «Об ораторе» I 43, 49, 55, «Брут» 121, «Оратор» 62.
580
[4] Образы взяты из хирургии; при этом второе сравнение было обычным для характеристики низкосортной речи: такая речь имеет лишь кости, но лишена плоти и крови. Ср. «Брут» 67—68 (о бездарных римских подражателях аттическому красноречию): «Ах, если бы они при этом подражали не только скелету, но и плоти».
581
[5] Цицерон говорит здесь о двух основных разделениях в части риторической науки, посвященной «нахождению» материала (inventio). Во-первых, материал разделялся на две категории: конкретные дела и общие, или «неопределенные», вопросы, т. е. вопросы, абстрагированные от конкретных обстоятельств. Во-вторых, стоявший в центре дела спорный пункт относили в зависимости от его содержания к одной из нескольких категорий, и в соответствии с этими категориями определялись статусы предмета речи: статус установления (спорный пункт — «имел ли место поступок?», т. е. «вопрос о факте»), статус определения (спорный пункт — «правильно ли определен поступок?», т. е. «вопрос о квалификации») и статус законности (спорный пункт — «законен или противозаконен поступок?», т. е. «вопрос о праве»). См. Цицерон «О нахождении» I 8; «Об ораторе» I 138, II 65, 104 и 113; «Оратор» 45 и 46 (где эта теория приписывается Аристотелю); Квинтилиан III 6, 31 сл.
582
[6] Упомянутые в этом параграфе достоинства перипатетической риторики совершенно отвечают обязанностям, предписанным хорошему оратору в диалоге Цицерона «Об ораторе» (II 65—67).
583
[7] «Риторика» Клеанфа больше нигде не упоминается; из Квинтилиана (II 15, 34—35 = SVF I 491) мы знаем лишь принадлежащее Клеанфу определение риторики — «знание того, как правильно говорить». О «Риторике» Хрисиппа см. Плутарх «О противоречиях стоиков» 1047a—b (= SVF III 297—298).
584
[8] О превосходстве древних академиков и перипатетиков над стоиками в красноречии ср. Цицерон «Об ораторе» I 49—50.