Ко мраку жизни грешных всех, к мучительному свету!
Искариот бы предпочел изведать смерть в Шеоле,
Чем жить в Геенне и страдать. В Твоем лишь милосердье
Ты воскреси меня, Господь, а если правосудье
То не изволит, пусть Твоя меня осудит благость.
В Твоей лишь благости святой Ты обо мне воспомнишь,
Ведь на нее я возложил все упованье, грешный.
ГИМН XXXIX
Благословен, Чей горний глас Шеола склепы расколол!
1
«Я получала, и не раз, от праведников раны,
Но ни один мне не нанес таких, как Сын Марии,
Жестоких и глубоких язв и нестерпимой боли.
Да, дня сиянье Илия открыл когда-то трупу,
Мертвец предел покинул мой, но я не горевала,
И вновь утешилась сполна, поймав его вторично,
Ведь возвращенье в жизнь еще от смерти не хранило.
Двум мертвецам дал Елисей, Сафатов сын[36], сокрыться,
Двумя касаньями жезла свершил побег их тайный.
Одним касаньем я его восхитила из жизни,
Взмахнув жезло́м своим, его у мира я украла
И с ними трупы тех двоих, что он ко свету поднял.
2
Мученьем был Гиезий мне, когда я увидала,
Как возлагает он свой жезл на мертвый лик младенца[37],
Гиезий-вор забрал свой жезл и мир живых покинул.
Явился Елисей-пророк, смиряясь, возрастал он, –
Сей удивительнейший муж во глубь пустынь сокрылся!
Но я его и там нашла, поймала взглядом облик
Того, кто жизни светлость дал угасшему дитяти.
Ах, как я счастлива была, хотя бы и на время,
Не ведая, что мертвецов мятеж меня низвергнет.
В смятенье свет узрела я на лике Моисея,
Сиянья славы. Первый взгляд исполнен был смущенья,
Зато второй бесстрашен был, последний, смертоносный.
Когда явился Моисей, весна цвела в Шеоле!
Паслась на нежных трупах я, как на лугах привольных,
Шестьсот ведь тысяч[38], как один, тогда расстались с жизнью.
Тогда презренный Иисус, и кроткий, и бессильный,
Ничто не значил для меня. Пускай больных целил Он,
Расслабленных Он поднимал, и множил люду хлебы…
А ныне хлеба нас лишил, отнявши пропитанье,
И Смерть и сумрачный Шеол познали муку глада.
Сколь громким было торжество безлунного Шеола,
Когда я в бездну низвела всех сыновей Корея.
Мне Сатана великий пир устроил и роскошный,
Когда левитов разделил[39]. То крин медовомлечный
Забил мне из песков пустынь. И грешных мириады
Втекали в сумрачный Шеол. А ныне правых толпы
Живыми из него грядут к сиянью горней жизни.
Да, Моисей в Шеол низверг живых, в ловушку смерти,
Но воскрешает Иисус, и мертвые восходят
От смерти к милой жизни вдруг, восстав из рва истленья.
5
О, сколько счастья дал мне день фанатиков-зелотов,
Они насытили меня клинков багряной влагой!
Ревнитель Финеес, пронзив стремительною медью,
Мне на конце копья принес изысканное блюдо[40].
Сплетенье сладострастных тел Зимри́ и нежной Хазвы
На вертел насадили мне – тельцов двух тучных разом.
И так вкусила Хазву я, начальникову дочку,
Не тронув Иаира дочь[41], что Иисус похитил.
6
Кадила Аарона дым[42] меня повергнул в ужас –
Его меж мертвых и живых победно утвердили.
Но худшим был мученьем Крест, отверз гробов он входы[43].
Он, Крест, который гибель нес святому Иисусу,
Сгубил меня. Стыдится ль тот воитель пораженья,
Над кем победу одержал могучий ратник смелый?
Но я испытываю стыд моей сильнейший скорби,
Ведь власть повержена моя Мятежником распятым.
Я Финеесовым копьем печали улучила:
Остановило острие чумы набег ужасной[44].
Тот меч, который охранял от века древо жизни[45],
Меч утешенья и скорбей, лишил Адама Рая.
Дрот Финееса отдалил народ от смерти лютой.
Но копие, что на Кресте пронзило Иисуса[46],
Какою мукою меня пронзило нестерпимой!
Христу был нанесен удар: я тяжко восскорбела.
Из Иисуса истекли кровь и вода по смерти:
Омытый ими, жизнь обрел Адам и в Рай был принят.
Жрецами моих уст живых являлись Саддукеи.
За мыслью гналися моей ученые их споры,