Нечего и пытаться пересказать шаг за шагом ход событий в фильме, или, вернее, событий этой поездки, и воскресить все этапы того, что нельзя передать словами, что надо видеть, чтобы образы вошли в вас через глаза, как входит свинец в глаз соболя. Мне хотелось бы только остановиться на трех моментах, на трех аспектах фильма, которые ощущаются на всем его протяжении, хотя временами проявляются с особой силой и особенно впечатляют.
Во-первых, невероятность происходящего. Вы прекрасно видите, что именно происходит, больше того: прежде, чем увидеть, вы уже знаете, что так оно и было, и тем не менее вы не можете удержаться от вопроса, что же все-таки произошло, благодаря чему это осуществилось, стало возможным? Стало свершившимся фактом? С особенной силой это ощущение охватило меня, когда я увидел, как путешественники, вылетевшие накануне утром из Москвы, на другой день, почти в тот же час, приземлились в Америке, как их с военными почестями встретил президент Эйзенхауэр, увидел рядом колышущиеся в воздухе звездно-полосатое и красное знамена, оркестры, исполняющие оба государственных гимна… В этом, конечно, нет ничего необычного, да и могло ли быть иначе? К тому же я, надо сказать, не очень чувствителен к подобного рода церемониям, но на сей раз… Ведь это не инсценировка, мы действительно в Америке, и здесь действительно принимают Хрущева с супругой и сопровождающими лицами, и это действительно стоит президент Соединенных Штатов Эйзенхауэр,— на лице его даже видны красноватые пятна,— стоит, как хозяин дома, наблюдающий за тем, чтобы все было в порядке и чтобы гости остались довольны.
Конечно, мне скажут, что уж коль скоро он их пригласил, то… Люди умные приведут различные доводы: одни объяснят это так, другие иначе, в зависимости от того, каких взглядов они придерживаются. Разум удовольствуется политическими объяснениями. Но вот чувства мои, каюсь, не могут удовольствоваться ими. Для чувств такое мерило не годится, у них своя логика. Сколько бы мне ни говорили, например, что если американцы ведут себя так, если так ведет себя Эйзенхауэр, значит иначе они поступать не могут,— меня, извините, это не устраивает; я считаю, что такое объяснение равносильно старому мольеровскому изречению: «Вот почему ваша дочка немая!»
Речь идет о мире во всем мире. Попытаемся прежде всего понять, что происходит, а не показывать, какие мы умные, как мы все предвидели, как лишний раз подтвердилась правота нашего мировоззрения,— да и вообще не будем считать себя выше тех, с кем нам неожиданно пришлось разговаривать не так, как разговаривали друг с другом, стоя на башнях, вооруженные рыцари в шекспировских пьесах.
Из путешествия, которое, сидя в кинозале, я проделал вместе с Никитой Хрущевым по Соединенным Штатам Америки, я вынес прежде всего вот что (и это второй из упомянутых мною моментов). Возможно, это для меня и не совсем неожиданно, ибо у меня всю жизнь были друзья по ту сторону океана, я знаю историю и литературу их страны, знаю ее язык и побывал там в 1939 году перед самой войной; итак, я прежде всего вынес из фильма представление об американском народе. Точнее, об американцах. Потому что речь в этом фильме идет не только о докерах или металлургах Детройта. Этот фильм, показавшийся мне таким коротким (кстати, как долго он идет?), неожиданно поставил меня лицом к лицу с американцами. С людьми. Не с противниками той или иной политики, не с солдатами, которым писали на стенах мелом «Go home!»[1], не с существами, вскормленными фруктовыми соками и препарированным чтивом, пьющими кока-кола и отплясывающими рок-н-ролл, не с образами, возникающими перед вашим мысленным взором при чтении газет, не с персонажами, вылепленными сообразно с представлением о том, какими следует видеть американцев. Нет, мы увидели самых разных людей: выпускников Вест-Пойнта, которые приходят приветствовать во время приема госпожу Хрущеву и ее супруга; лица людей, собравшихся на железнодорожной станции где-то в глубине огромного континента, чтобы, пусть мимолетно, но все же взглянуть на гостей,— на тех, кто еще совсем недавно был для них олицетворением зла; мы увидели людей, только что оторвавшихся от работы или вышедших из дому, чтобы через несколько минут вернуться к своим более или менее уютным очагам; этих рослых парней баз галстуков; чиновников, на миг покинувших свои канцелярии; негров; мужчин, поднявших нос от газеты, чтобы взглянуть на приезжих; дам, не очень молодых, не очень красивых, но все же принарядившихся, чтобы выглядеть получше; детей,— словом, целый народ, вплоть до этой высокой женщины, которая принимает советских гостей в доме, где жил ее муж, президент Франклин Рузвельт… А вот статуя Линкольна. Словом, мы видим людей, богатых и бедных, с их буднями, с противоречиями их жизни, с их проблемами, которые, впрочем, не нам решать. И вдруг отчетливо начинаешь понимать и тревогу этих людей и рождающуюся в них надежду, новую надежду… Мне кажется, после этого фильма нельзя уйти, не поняв, что эти люди хотят мира. Вот, должно быть, отчего у меня так перехватило дыхание. А разве прежде я думал иначе? Нет, конечно. Но только я не задумывался над этим, подобно тому как говорят: «Послушайте, да разве можно хотеть войны?» И все-таки войны происходят. А вот глядя на действующих лиц этого фильма, чувствуешь, как в душе растет, становится неопровержимой уверенность: они не хотят войны, они до ужаса не хотят войны. Станут ли они воевать? Это другой вопрос. Но они не хотят войны. Быть может, если мы — мы сами — достаточно проникнемся этой мыслью, ни им, ни нам не придется больше стоять перед дилеммой, будем мы воевать или нет…