– Будь по-твоему, Белль. Я и в самом деле уверена, что ноги Уорбека не будет там, куда приглашена я. Надеюсь, он знает, что сегодня я твоя гостья. – Она помолчала. – Ты уверена, что Тобиас заранее поговорит с ним?
– Absolument![10] – воскликнула Белль, сияя от радости. – А теперь давай решим, что ты наденешь по случаю моего двадцатичетырехлетия.
Она бросилась к гардеробу, распахнула обе створки, но тут раздался крик: «Мамочка!» – ив комнату вбежал мальчик лет пяти. За ним торопилась няня.
– Мамочка, я сам кормил уток в парке! Честное слово! Они подплывали к берегу и брали хлеб прямо из рук!
– Рада тебя видеть, милый, – Филиппа прижала сына к груди. – Надеюсь, ты вел себя хорошо, и мисс О'Дуайер не на что пожаловаться?
Она чмокнула его в румяные щеки и усадила к себе на колени.
– Я вел себя очень хорошо, – убежденно заверил Кит и, чтобы никто не сомневался в правдивости его слов, честно округлил глаза.
– Ох, миледи, это чистая правда, – подтвердила красневшаяся няня, обмахиваясь рукой и часто дыша. – Молодой хозяин вел себя так хорошо, что другие няни мне завидовали.
Ее миловидное лицо, круглое и веснушчатое, сияло от гордости: ведь то была ее первая прогулка с воспитанником. Эту молодую ирландку, рыжеволосую и белокожую, как и большинство ее соотечественников, Филиппа наняла только накануне. Она надеялась, что такая открытая и приветливая девушка не явится за расчетом с неодобрительно поджатыми губами, если вдруг выяснит, какое пятно лежит на репутации маркизы Сэндхерст. И все же решила кое о каких обстоятельствах своей жизни ей рассказать. Уна О’Дуайер выслушала короткое объяснение, и в ее зеленовато-серых, чуточку раскосых глазах ничто не дрогнуло, а как только Филиппа умолкла, она сразу пустилась в рассуждения о том, что много лет помогала матери растить младших братьев и сестер, поэтому с одним-единственным малышом уж, конечно, она справится.
– Что ж, мисс О’Дуайер, – сказала Филиппа няне, не забыв одобрительно улыбнуться, – до вечера вы свободны.
– Ты видел гондолу, которую твоя мама привезла мне в подарок? – спросила Белль, когда ирландка вышла.
– Да, signora Bella[11]. – Мальчик соскочил с колен матери и с детской живостью бросился к столику, на котором стояла статуэтка. – Когда мама купила гондолу, она показала ее мне. Мы тогда еще жили в Венеции… и я однажды плавал в такой же лодке. – Он посмотрел на Белль с видом превосходства, потом провел пальчиком по полосатой рубашке и шляпе гондольера. – Когда я вырасту, тоже буду лодочником.
– Хм; – Белль не знала, что сказать, и только улыбнулась. – Твоя мама много рассказывала о вашем доме в Венеции. Там было красиво, правда? Но тебе понравится и здесь. Кит. Скоро вы приедете погостить в наше поместье, я все тебе покажу, и ты полюбишь Кент… полюбишь Англию.
– А у вас есть пони, signora? Белль кивнула, продолжая улыбаться.
– И мне можно будет покататься?
– Это решать не мне, а твоей маме, mon enfant[12]. – Белль рассмеялась.
– Мамочка, ты разрешишь?
– Посмотрим, милый, – уклончиво ответила Филиппа и поцеловала сына в макушку. – А пока лучше расскажи мне, что, кроме уточек, ты видел в парке.
Кит принялся было рассказывать, но тут в комнату вошел дворецкий с конвертом на серебряном подносе. Филиппа взяла письмо, подождала, пока закроется дверь, и сломала печать. На ее лице появилось озадаченное выражение.
– Что случилось? —поинтересовалась Белль не без тревоги.
Филиппа молча протянула ей визитку. Белль буквально выхватила ее, почти уверенная, что на кусочке картона нацарапано ужасное оскорбление, но, к ее удивлению, это оказалась визитка леди Августы, вдовствующей герцогини Уорбек. На обратной стороне было написано одно-единственное слово, выведенное мелким каллиграфическим почерком: «Мужайся!»
Корт поглубже откинулся в глубоком кожаном кресле сделал глоток портвейна и рассеянно взглянул в окно, за которым бурлила Сент-Джеймс-стрит. Это был час самой оживленной торговли, и двери больших магазинов, в витринах которых было выставлено все самое дорогое, что только могли создать человеческие руки: обувь ручной работы, драгоценности, золотые часы, превосходные вина, – то и дело открывались, впуская и выпуская покупателей. Мимо сплошным потоком катились двуколки, экипажи, фаэтоны, и кучера в ливреях заносчиво покрикивали друг на друга, требуя уступить дорогу. Лоточники заглушали их возгласы пронзительными криками, предлагая вниманию прохожих самый разнообразный товар, от свежей клубники до промытого речного песка, и все эти звуки сливались в по-своему мелодичный гомон. У дверей модного магазина несколько джентльменов оживленно обсуждали проходящих мимо красоток с таким видом, словно будущее всего мира зависело от их мнения.
«Возможно, так оно и есть», – почему-то подумал Корт.
Он в одиночестве сидел перед широким окном одного из самых дорогих клубов Лондона. Кресло которое он занял, считалось почетным – только принц Уэльский, а в его отсутствие лишь его близкие друзья могли сидеть в нем. Корт не особенно любил принца Уэльского, но тот по какой-то непонятной причине всячески выказывал ему свою дружбу и уважение. Не исключено, что причиной столь лестного внимания принца были сильно преувеличенные слухи о несметных богатствах герцога Уорбека.
Итак, Корт сидел в кресле принца Уэльского, и никто бы при взгляде на него не сказал, что он кипит от гнева. Он злился на Филиппу, но больше на себя – за то, что так остро воспринимает ее приезд в Англию. Оказывается, старые раны легко растревожить!