– Смертью лютой убил он наших товарников. С собой возьмём, пускай подивится Владимир-князь, что за погань разгуливает по его вотчинам. Глядишь, князь не только с полюдьем места наши объезжать станет.
Обозники загалдели и стали обсуждать, на чьей телеге везти этакое чудище – никому не хотелось.
Пережидая суету вокруг убитого Соловья, Илья вернулся на дорогу и приветил напуганного Тучу. Потом стал поодаль обоза, вонзил меч в землю и, став на одно колено, принялся творить молитву Леду – суровому богу-воину…
…Лучше бы сожгли. От огня они распадаются полностью. Но и то ладно. А Илюшка молодец – только в горло его и можно было поразить. Слабое место: выход резонаторного патрубка как-никак…
Быль первая:
Меч старого викинга
Также услышите о войнах и о военных слухах.
Смотрите, не ужасайтесь; ибо надлежит всему тому быть.
Дом, рубленый ещё дедом Путятой, со временем разросся, вплетаясь в потемневшие серебряные брёвна новыми, золотыми. Хозяйство, как и дом, было обширное и крепкое – сеяли жито, лён, держали дюжину коров да птицы без счёта, отчего кряжистый Чёбот и наладился ездить аж в Муром сбывать множившееся добро. Однажды он даже побывал с обозом в самом Киеве, от суетного да многоречивого гула которого ещё долго кружилась у него голова.
Когда Слава – единственная жена Чёбота – была брюхатая, у них на подворье уже трудились два наёмных работника. В очередной раз вернувшийся из Мурома Чёбот поспел аккурат вовремя – когда Слава разрешилась от бремени сыном. Долго не могла Слава зачать дитя, и то, что это наконец произошло, было истинным счастьем для супругов. Ломать голову над именем отцу было некогда, а поскольку Киевский торговый поход так и сидел у него в голове, новорождённого назвали по-иудейски – Илюшкой: княжий город так и кипел от обилия иноземцев от Персии до Чуди, и на берегах Непры-реки воздух был напоен речью немногословных викингов и болтливых эллинов.
Крепкий Илья статью пошёл в отца, а норовом в мать – тихий да вдумчивый. Часто оставляя беспокойную непоседливую братию сверстников, он припадал к земле и с увлечением следил за удивительной жизнью всевозможных мелких тварей, снующих в траве и вовсе не замечающих этакого пристального к себе внимания человеческого детёныша.
Привлекаемый сызмальства к работе, прежде чем браться за то же коромысло, он неторопливо изучал всю его незатейливую, но толковую деревянную сущность, чтобы потом уже совершенно этими подробностями не интересоваться, а просто использовать по назначению. И в каждой такой вещи привлекало его выношенное годами совершенство, с коим сработана была эта вещь на потребу людскую. Отец, бывало, серчал не на шутку на Илюшку за то, что из-за этого своего вдумчивого созерцания он казался неповоротливым недотёпой.
– Давай ужо! – орал он, стоя у снаряжаемого коняги, пока Илья застывал над хомутом, задумчиво скользя пальцами по супони. – Ну!
И часто получал шлепка по хребтине или мягкому месту, а Слава всегда, если была поблизости, вступалась за сына:
– Оставь, медведь! Что прицепился к мальцу?
– Да как же, мать?! – разводил лапищами Чёбот. – Лапоть же растёт!
– Верно, весь в отца, – улыбаясь, остужала мужа Слава. – Два чёбота[2] – пара. И как бы он сафьяновым сапожком не стал.
– Эх! Твоими бы устами… – махал рукой Чёбот, но в душе соглашался с супругой: долгий на поучения, Илья оказывался скор в деле, и уж если что освоил, то крепко, с корнем.
Их дом стоял с краю села, неподалёку от речки. И у реки как раз и было у Ильи своё место: тайное, тщательно оберегаемое от чужого догляда. Натаскав ли из колодца воды для матери, подсобив ли отцу на гумне или наигравшись с погодками, Илья, если возникала надобность побыть совсем одному, легко перелетал изгородь, обегавшую родительское подворье, и пускался бегом. Он нёсся по улице, взметая босыми ногами тёплую невесомую пыль, пересекал пустошь, поросшую полынью да другой сорной травой, и скатывался меж кустов да ив к берегу.
Речка была невелика – саженей с десять в самом широком месте, но таившая в себе глубокие омуты, и вода в ней всегда была студёная, как в колодце. Это Илью не пугало, он непременно лез в реку, плавал, отфыркиваясь и задыхаясь от будоражащего восторга, нырял, норовя в вязкой мгле увидеть хоть что-нибудь, а потом лежал в траве на крутом бережку, отогреваясь на солнце и глядя в ласковую прозрачную синь неба. Жаворонок, бившийся скоморошьим бубенцом в этом воздушном омуте, тревожил его воображение, и он в такие минуты страстно желал стать птицей, чтобы вольно плескаться в этой синей, сродни воде глубине, чтобы быть быстрее всех, быть может, даже быстрее огненных стрел Перуна. И уже после такого ритуала Илья, согревшийся, с мокрой головой, шёл в своё тайное место.