Все это формирует фундамент для третьего психологического механизма: в начале процессов перестройки общества человек еще может протестовать против того, что́ вскоре уже станет переносить равнодушно. Если бы в описанной ситуации коллеги-евреи не просто «скромно» ушли, а были избиты или покалечены в присутствии Хафнера, это, возможно, перешло бы его границы терпимости, – но этого не произошло, поскольку на тот момент ничего действительно «страшного» еще не случилось.
Чем дальше меняется общество, тем более тяжкими становятся нарушения моральных принципов, которые вначале терпеть бы не стали. Этот механизм объясняет столь непонятное нам принятие дискриминации евреев большинством немецкого общества, даже теми, кто вообще не был антисемитом. Отворачиваться, терпеть, соглашаться, принимать участие и проявлять активность – все эти формы поведения не отличаются друг от друга принципиально, но являются стадиями одного последовательного процесса изменения норм поведения.
Сентиментальный и критикующий Себастьян Хафнер всего через несколько месяцев оказывается в Общественном лагере для стажеров в Ютербоге, поет там национал-социалистические песни, сдает нормативы по военно-прикладному спорту, обучается мировоззрению и при этом стоит на стреме, когда одному стажеру устраивают темную, то есть коллективно избивают.
Вечером в столовой все слушают обращение Гитлера по радио. «Когда он отговорил, произошло самое худшее. Заиграли гимн “Германия превыше всего”, и все вскинули руки в нацистском приветствии. Несколько человек помедлили, подобно мне. Было в этом что-то донельзя унизительное. Но ведь нам надо было сдать экзамен! Впервые я ощутил – сильно, явственно – словно бы поганый вкус во рту: “Это не считается. Я всего только притворяюсь, это не я. Это не считается”. Вот с каким чувством я вскинул руку и продержал ее вытянутой минуты три, не меньше, пока звучали гимн и песня “Хорст Вессель”. Вокруг все пели – во всю глотку, залихватски. Я шевелил губами, имитировал пение, как делают в церкви во время пения хоралов.
Но руки у всех нас были вскинуты вверх. Мы так и стояли перед безглазым радиоаппаратом, словно марионетки перед своим кукольником. Да, мы стояли и пели или делали вид, что поем, и каждый был гестапо для другого»{102}.
Хафнер выразительно описывает не только последовательный процесс трансформации общепринятого ранее поведения, но и его тонкую отстройку в совместной социальной практике. Перестройка норм поведения не начинается извне и не является индивидуальным процессом. Она формируется через обоюдное подкрепление, которое и является социальным поведением. При всем его «внутреннем» сопротивлении и при всей критике Себастьян Хафнер становится таким же, как его товарищи, и единственным средством сохранения ощущаемой им лично цельности остается внутреннее дистанцирование, к которому он прибегает вновь: «Я носил форму с нашивкой со свастикой. Я стоял ровно и чистил оружие. Но все это не считалось. Меня никто не спрашивал, я просто это делал. Да и не я это делал вовсе. Это была игра, и я играл роль»{103}.
Как видно, ролевая дистанция помогает человеку участвовать в модели поведения, которая незадолго до этого им не принималась. При объяснении восприятия, действия и образа поведения людей при национал-социализме недостаточно рассматривать такие изменения норм поведения как «нравственное разложение» или «утрату тормозов». Ведь здесь полностью меняется межчеловеческое взаимодействие, определяемое как «нормальное», а вместе с этим меняются и ориентиры отдельно взятых людей – понемногу, так что они и сами этого не замечают. Поражает при этом то, как быстро все может произойти.
Кстати, лучше всего это изменение замечают те, кто наблюдает за всем со стороны, не принимая участия в процессе, а не те, кто находится внутри него. Например, Тедди, подруга Хафнера, переехавшая в Париж, летом 1933 г. приезжает в Берлин и обнаруживает совсем новый мир: «По Тедди было видно, как она задыхается. Она без задних мыслей спрашивала про кафе и кабаре, которые давно уже закрылись, про актеров, которых уже давно не было. Конечно, она многое знала из газет, но в реальности все равно было все по-другому – возможно, менее сенсационно, но намного сложнее для понимания и принятия. Повсюду знамена со свастикой, коричневые униформы, от которых нет спасения, – в автобусах, в кафе, на улице, в зоопарке – повсюду, как армия оккупантов. Постоянные барабаны, маршевая музыка днем и ночью – забавно, Тедди все еще прислушивалась и спрашивала, что случилось. Она еще не знала, что вопросы скорее вызвало бы внезапное отсутствие маршей. Красные плакаты с объявлениями о казнях на колоннах, почти каждое утро, рядом с киноафишами и плакатами летних ресторанов. Я их вообще уже не замечал, а Тедди еще вдруг содрогалась, когда ее взгляд падал на колонны. Как-то раз на прогулке я вдруг затащил ее в один из домов. Она ничего не поняла и испуганно спросила: “Что еще стряслось?”