Главный вывод Е. Н. Трубецкого заключался в том, что способность Папства оказать вооруженное сопротивление авторитету императорской власти, освященной почитанием с Каролингских времен, зиждилась на богословском учении блаженного Августина о Граде Божьем. Именно это учение было в XI столетии воспринято как руководство к действию такими последователями идей блаж. Августина как Петр Дамиани и Гильдебрандт. Спустя два с лишним века то же учение было подвергнуто беспощадной критике и развенчанию итальянскими мыслителями раннего Возрождения Якопоне да Тоди и Данте Алигьери. Как отмечал Е. Н. Трубецкой, «аскетическая реформа церкви неизбежно должна была повлечь за собой увеличение земного могущества церкви в сфере экономической и политической; в этом бы еще не было никакого противоречия, если бы сторонники преобразований умели уловить отличие между порядком сверхчувственным и порядком материальным, между царством не от мира сего, которое берется силой свободного подвига человека, и той чувственной материальной сферой, где властвует естественная необходимость. На самом деле это различие не сознается ясно ни теоретиками-писателями, ни практическими деятелями-иерархами»[9]. Далее философ продолжал свою мысль: «Пользуясь услугами империи против римской знати, опираясь на меч норманнов против той же знати, а при Григории – и против империи, и прибегая к защите герцога Готфрида против норманнов, Папы вынуждены беспрестанно опираться на мирские власти, меняя одну зависимость на другую. Искусно пользуясь соперничеством мирских властителей между собой, апостольский престол может беспрестанно менять своих союзников, а потому не может быть ни порабощен, ни подчинен на долгое время исключительному господству кого-либо из них. Но эта относительная независимость Папства далеко не соответствует тому идеалу церкви, свободной от мира, о котором мечтают сторонники преобразований. Главным препятствием к совершенному и всестороннему осуществлению идеала святительской теократии служат его глубокие внутренние противоречия»[10].
Увы, нам остается только предполагать, вспоминал ли Е. Н. Трубецкой о христианском подвиге Матильды Тосканской, Ансельма Луккского и горстки верных им рыцарей в тот момент, когда он в марте 1920 года находился у последней черты в осажденном большевиками Новороссийске, и когда вместе с ним оказалась у этой черты вся Добровольческая армия, воплощавшая рыцарские устремления русских офицеров и солдат, которые, по выражению И. Ильина, отказались от права на бесчестие? Думал ли он о том, почему сбылись предчувствия В. С. Соловьева, и почему в отличие от Римской Церкви XI в. Православная Российская Церковь XX в. подобно своей матери – великой Церкви Константинопольской – оказалась предана безбожным гонителям?
Спустя некоторое время после крушения в России христианской государственности другой выдающийся русский философ А. Ф. Лосев, рассуждая о мировоззренческих основах римско-католического духовного опыта и невольно развивая идеи Е. Н. Трубецкого, пришел к выводу о том, что в основе римско-католической традиции лежит неизжитый и непреображенный христианским опытом платонизм. Этот платонизм, воспринятый через посредничество блаженного Августина деятелями Клюнийской реформы в XI в., привел, по мнению А. Ф. Лосева, к идейному и практическому противопоставлению духовной и плотской жизни и, как следствие, предопределил насильственное внедрение целибата, клерикализацию церковной жизни и политическую борьбу между Папством и Империей. Бесспорно, в подобном утверждении кроется определенное ущербное упрощение всей сложной гаммы идей и движений, характерных для эволюции латинского богословия. Несомненно также и то, что в предложенную А. Ф. Лосевым схему не укладывается теологическая система Фомы Аквинского и его творческий метод христианского переосмысления Аристотеля, философия которого активно использовалась и Восточными Отцами Церкви в IV в. Однако, очевидно, что история борьбы между Папством и Империей в Средние века, деятельность наиболее выдающихся представителей Римской Церкви – к которым, без сомнения, принадлежит упоминавшийся Ансельм Луккский – является в значительной степени ключевым, поворотным пунктом в истории христианства. Не кроются ли причины внешнего авторитета и миссионерской инициативы Римской Церкви, сохраняющиеся и в нынешние времена, в том, что некогда ее сыны сумели отстоять достоинство и свободу своей духовной матери с мечем в руках? Насколько оправдан подобный метод христианского делания с православной точки зрения, если в традиции Православной Восточной Церкви убийство на поле брани, политическое и военное принуждение воспринималось такими церковными иерархами как патриарх Тарасий и патриарх Полиевкт в качестве зла, которое не может благословляться Церковью. Если святитель Василий Великий отрицал саму возможность ведения Священной войны, если патриарх Тарасий призывал своих пасомых расценивать «победу как беду», если патриарх Полиевкт отказался принимать предложение императора Никифора Фоки о канонизации воинов, погибших в боях с иноверцами как мучеников, то не является ли, в таком случае, трагическая судьба православной государственности как в Византии, так и в России внутренне закономерной? Не является ли сам принцип земного авторитета и политической победы ничтожным по сравнению с «сокровищем иже на небеси»? Насколько соблазнителен оказался в связи с этим начертанный Ф. М. Достоевским «идеал великого инквизитора», который в различные эпохи стремились воплощать некоторые иерархи как Римско-Католической, так и Православной Восточной Церквей?
9