— Говорите.
— Это Столетник. — А-а…
— Где мальчик?
— У нас.
— Верните его.
— Где ты находишься? — А ты угадай!
— Значит, так… Слушай внимательно. Привезешь чемодан…
— Слушай меня ты! Привезете мальчика к универмагу «Украина», к центральному входу, завтра в 12.00…
— А если не привезем?
— Тогда «вишню» я съем сам, а вам и косточек не останется. Усек?..
Все, время! Я повесил трубку. Монета еще осталась: уложился с запасом. Не найдя сил перепрыгнуть «Козинское море», я ступил в воду и с полным безразличием к жизни зачавкал к генеральскому дому.
Хозяина я нашел в кабинете: он стелил мне постель. Из фарфоровой пол-литровой кружки на тумбочке у изголовья шел пар. Я подробно рассказал о разговоре. Он протянул мне кружку и вместо оценки моих действий приказал:
— Выпей, все до дна крупными глотками. Потом раздевайся и ложись.
— А Мишка?.. Надо же что-то делать!
— «У раненых не спрашивают о положении на поле битвы» — так, кажется, сказал Наполеон? У тебя температура, как у курицы, что ты можешь делать?
— Почему… как у курицы?
Он улыбнулся.
— Пей, это мощный отвар, — сказал, потеплев, — завтра ты понадобишься здоровым… А у курицы самая высокая температура — сорок два градуса. Только она при этом чувствует себя лучше, чем ты при тридцати восьми.
Похоже, инициатива мне больше не принадлежала. Ну что ж, подчиненным быть всегда легче — ничто не угнетает так, как груз ответственности за принятые решения. Если Хобот переложил его на свои плечи — значит, поверил?
— Константин Андреевич, — остановил я его у двери, — а «дипломат» вы случайно обнаружили?
— Хочешь знать, не сболтнула ли Валерия? — точно угадал он мои мысли (профессия!). — А кирпичи из стопки ты что, в карманах вынес, Нат Пинкертон?
Оставшись один, я частыми крупными глотками выпил не очень приятный на вкус отвар, разделся и, натянув на себя одеяло, провалился в какую-то черную дыру…
18
Сырой мартовский вечер. Обычной дорогой — через парк — я возвращаюсь с дежурства. На скамье у памятника — женщина лет тридцати, красивая и нарядная: блестки в аккуратно уложенных волосах, глубокий вырез бального платья под распахнутым плащом, лакированные лодочки на стройных ногах. Она сидит одна в сумерках, ее появление, как появление сказочной феи, загадочно. Из кафе-«стекляшки» в глубине парка — музыка, возбужденные голоса. Там бал, и фея, видимо, поджидает в уединении принца, а может, ей просто захотелось посидеть в тишине. Я прохожу мимо, а ее образ остается со мной: спокойная, словно бездыханная, грудь, броская — сквозь легкий макияж — белизна кожи, прикрытые веки, запрокинутая голова (так загорают, подставляя лицо солнцу). Но солнца нет, есть сумеречный парк и опасное безлюдье; чутье заставляет меня остановиться, оглянуться, подойти.
«Девушка, не спите, замерзнете!»
Никакой реакции.
«Эй!..»
На мне — форма, только что сдал табельное оружие, за день — никаких происшествий…
«Гражданка, вам плохо?»
Дотрагиваюсь до холодной ладони, до щеки… Запах духов, мертвенная белизна губ… Обморок? Тормошу. Тело заваливается на скамью. Поддерживаю… Веки дергаются, мутный взгляд — и опять провал куда-то, только приоткрываются губы в попытке сказать… Запах спиртного. Ясно: выпила на банкете, пошла подышать, скрывая пикантное состояние, а тут — сердце. Пульс — еле-еле…
Бегу к ближайшему автомату, звоню. Пока едут — беспомощно держу запястье потерпевшей, считаю пульс, вроде не падает. Делать искусственное дыхание? А вдруг… К счастью, «скорая» появляется быстро. Укол, нашатырь… И вот уже бледная рука ощупывает шею, мочки ушей, растерянный взгляд скачет по лицам, попытка заговорить не удается — сестра и санитар берут ее, упирающуюся по мере сил, под руки, пока врач изучает мое удостоверение.
Далеко не самое яркое впечатление в моей милицейской практике забывается, чтобы всплыть через неделю…
«Покажите, кто подошел к вам в парке одиннадцатого марта?»
Я стою в ряду сотрудников в кабинете начальника РОВД и не собираюсь скрывать, что подходил я, что я вызывал «скорую», я предъявлял документ.
«Вот этот».
«Спасибо, вы можете быть свободны. Все свободны, товарищи! Сержант Столетник, задержитесь».
«Начальнику Куйбышевского РОВД
тов. Садовскому Н.И.
Найденовой М.И.
заявление
Я, гр. Найденова Мария Игнатьевна, возвращалась домой с дня рождения приятельницы Ирининой Таисии (отчества не помню), который мы вместе с сослуживцами отмечали в кафе «Лакомка». По пути мне стало плохо, я присела на скамейку. На мне были золотые серьги с жемчугом, золотой медальон на цепочке, золотое кольцо с рубином. В руках я держала сумочку бежевого цвета, в которой были косметичка и двести тридцать шесть рублей денег, а также служебное удостоверение, выданное Министерством соцобеспечения. Я потеряла сознание, а когда пришла в себя, ничего этого не обнаружила. В парке в это время находился только милиционер, сержант…»
Я смотрю на бумагу, буквы прыгают, расплываются, смотрю на толстомордого, лоснящегося Садовского — мое недоумение доставляет ему явное удовольствие. В заявлении следуют мои приметы (и как она точно запомнила все в таком состоянии? И денег — двести тридцать шесть, а не двести тридцать пять или четыре рублей!..); далее — просьба найти пропажу, что-то еще…
Марафон в два месяца длиной. Путь унижений, оскорблений, подозрений. Очные ставки, десятки объяснительных: «Начальнику Куйбышевского РОВД г. Москвы тов…», «Старшему следователю Мосгорпрокуратуры, юристу 2-го класса тов…», «Начальнику следственной части, старшему советнику юстиции…». Десять килограммов веса, отстранение от должности, объяснение с потерпевшей — у нее дома, в кабинете начальника, у нее на работе, в кафе «Лакомка»; при свидетелях, без свидетелей; возмущения, просьбы — via delorosa[13] поруганного, униженного, виноватого без вины; заступничество товарищей, требование суда чести — живой, ничем не запятнанной; борьба с острым желанием наложить на себя руки, пьянка — забыться, не существовать, переселиться на другую планету, улететь в другую Галактику; мысль: «Как хорошо, что умерла мама!» — грань позора, безумия, кощунства, два месяца небытия — этого не простить, не забыть, несмотря на последовавшее провозглашение неподсудности ввиду отсутствия доказательств. Карл Маркс, кажется, выдал: «Плохие времена проходят, но вместе с ними проходит и жизнь».
Грязь смывается, тень — никогда. Возвращаюсь из отпуска с кое-как зализанными ранами. Месяц в гостях близ Медео, тренировки до самозабвения (перекроить тело, изменить через это сознание!) освежили, горный воздух, аульная тишина, одиночество привели к готовности начать сначала…
Уличный алкаш — районная знаменитость — бьет ногами прохожих, сквернословит, блюет на виду сотен равнодушных, испуганных, возмущенных, таких подлых в своей обывательской беспомощности. Отовсюду сакраментальное, злобное: «Куда смотрит милиция?!», а милиция — это я. «Задержитесь, гражданин!..» И вот оторван погон, рукавом размазан плевок по лицу, и катится фуражка на проезжую часть под хохот повеселевших прохожих: «Вань, Вань, гляди, мусора по харе!.. Го-го-го!!.»
«Начальнику РОВД…
Я, Кабанов Ю. Д., возвращался с обеда на работу. Состояние подвыпитости признаю, но никого не трогал, ничему свидетелев нету, а потому свое избиение сержантом Столешником считаю незаконным и попрошу осудить поступок и ношение формы…»
Бред ли, сон ли, воспоминания — все время о плохом. Тень Рахимова (говорят, он уже подполковник!) будет нависать надо мной вечно, повсюду: в институте, куда приходят анонимки; в баре, где я боюсь вышибить кого-нибудь не того; в Танькином КБ (ее, сестру-то, за что?!). Отсекают друзей, хоть таких и не жалко; месяц за месяцем, год за годом отсекают жизнь; отсекают путь в сборную, уважение соседей, возможность трудоустроиться, зарабатывать, желание жить в столице; преследуют по пятам… Да будь оно все неладно — работа, жена, квартира, лживая мораль! Чего ты хочешь от меня, Рахимов?! Я же знаю, что это твоих рук дело, твоего недалекого, подлого ума, дело твоей мафии, твоих подручных в погонах, но я давно оставил тебя в покое, оставь и ты меня! Ты уже и так достаточно отнял — от колье Найденовой до веры в справедливость… «Убью его, убью!»