Ее тоненький голосок не затерялся в шуме ущелья, донесся наверх, до пещер, люди поняли все и вконец приуныли, а тело девушки белой раной осталось лежать в траве, воду из разбитого кувшина, перемешанную с кровью, выпила земля. Было это на самом деле или выдумали? Есть могила, есть и пещеры — древние и удивительные, и бьющий из-под орешника родник. А на могиле не прочесть ни одной буквы.
8
Два года назад из Польши приезжал к нам журналист. Мы побывали в селе Ошакан, па могиле Месропа Маштоца[7]. Когда мы вышли из церкви и священник, попрощавшись, ушел, Войтек сказал:
— Я хочу есть.
— Здесь нет ресторана, потерпи, минут через двадцать будем в Ереване.
— А мне хотелось еще немного побродить по здешним улицам, сходить на кладбище, побывать на виноградниках.
— В таком случае тебе придется поголодать.
— Исключается. Если в Варшаве мать узнает, что я не ел до трех часов дня, на другой же день прилетит в Ереван. Постучись к кому-нибудь, купи хоть хлеба с сыром, на ходу перекусим. Это удобно?
Что поделаешь? В конце сентября, в сезон сбора винограда, улицы здесь пустуют, можно встретить лишь детей и стариков, но если к ним обратиться, они сначала расскажут о победах полководца Андраника, потом постараются угадать, кто из односельчан приходится Войтеку отцом, затем упрекнут его, что не говорит по-армянски.
И вдруг… В деревне запах свежеиспеченного лаваша — это как приглашение к столу. Я учуял этот запах и открыл калитку. Женщина лет тридцати пяти, разгоряченная от огня и работы, склонилась над тониром[8]. Рядом с ней сидела девочка.
— Здравствуй, сестрица, — сказал я.
— Здравствуй, братец. — Женщина взглянула на меня как па старого знакомого.
Я объяснил, зачем пришел, и сказал, что со мной иностранец.
— Сколько следует, заплатим, сестрица.
Ничего не ответив мне, женщина обратилась к дочери:
— Асмик, позови тетушку, да живей…
Через минуту появилась тетушка, истинно ошаканская старуха с добрым морщинистым лицом.
— Пригласи гостя в дом, братец, — сказала женщина, поднимаясь от тонира, — а ты, дзало[9], вытащи пару хлебов, я сейчас приду…
Я подозвал Войтека, решив, что ему будет интересно. И в самом деле, он с детским любопытством разглядывал румяную дзало, раскаленный тонир, лаваши — точь-в-точь загорающие на солнце тела.
Вскоре вышла хозяйка.
— Пожалуйста, скажи, братец, — обратилась она ко мне, — гость говорит по-армянски?
— Нет, — ответил я, — в их стране армянского в школах не учат.
— Вон что! — удивилась женщина.
Мы вошли в просторную комнату деревенского дома, описание которой легко найти в любой современной повести, На столе чего только не было: соленья, хлеб, сыр, масло, варенье, лоби. Войтек удивленно посмотрел на меня.
— Что ж, поедим, — сказал я.
Не знаю, еда ли была вкусной или очень проголодались, но уплетали мы за обе щеки. Между тем во дворе послышался мужской голос, и вслед за тем в комнату вошел мужчина лет сорока.
— Добро пожаловать, — сказал он, протягивая руку. — Мясо принес ей, сейчас приготовит… Ну, смотрите-ка, и маджара[10] не подала, чертова баба!
Короче, вскоре принесли и маджар и мясо, застолье разгоралось… Войтек пил и то и дело испытующе поглядывал на меня и на хозяина.
В Ереван добрались уже к ночи. Дорогой подвыпивший Войтек утверждал, что хозяева конечно же мои знакомые и я с ними заранее сговорился. Поначалу я не обращал внимания на его слова, но он повторял то же самое и на следующее утро, уже трезвый! И даже в аэропорту сказал:
— А здорово ты провел меня в Ошакаие…
…Всякий раз, вспоминая Войтека, я думаю о другом случае, из времен моего студенчества.
Я учился в Москве, это было после войны, в тысяча девятьсот сорок девятом году. Мы с Рубеном увидели на улице девочку лет восьми в рваной обуви, из одного ботинка вылезал большой палец. Мы повели ее в магазин и купили красные туфельки. Тогда кто-то из толпы сказал:
— Чего не купить, деньги небось шалые, незаработанные…
Мы взглянули на говорившего, но смолчали. В тот день мы получили стипендию… А в мире не должно быть ни одного босого ребенка, это нам завещали деды и прадеды, прошагавшие дорогами беженства стертыми в кровь ногами.
А девочка еще долго улыбалась нам, зажав под мышкой коробку со старой обувкой.
9
— Здравствуй, — говорит он мне.
— Здравствуй.
— Ничего не случилось? Ты какой-то не в себе…
— Дочка немного простыла, — отвечаю я.
На его лице появляется озабоченность и сочувствие.
— Лекарств никаких не надо? — спрашивает он, хотя работает в тюрьме. — А?
— А что, вы аптекаря забрали? — пытаюсь шутить я.
— Ты только скажи, чего надо. — Он или не слышит меня, или не чувствует иронии.
— Что вообще новенького?
— Все только собираемся, но так ни разу еще не встретились и не посидели. Мать моя знает, что ты был в Карсе. Когда зайдешь?
Он говорит, а я вижу перед собой наголо остриженного мальчика.
Несколько месяцев назад на пути в Анкару я побывал в Карсе, где родились этот человек и его мать. Помню, когда я ему об этом рассказывал, он плакал, хотя и работает в тюрьме. Плакал… А остриженный мальчик, который несколько дней назад побывал у него в «гостях», рассказывал другое — какие получил от него оплеухи и сколько брани наслушался.
— До свидания, — говорю ему и перехожу улицу.
Я вдруг становлюсь противен сам себе за то, что стоял и слушал его спокойный, такой обыденный голос. Потому-то я обратился в бегство, опасаясь, что вдруг выложу ему все это. Убегаю от своей возможной смелости. Между нами невидимо стоит стриженный наголо мальчик, и втроем находиться на одном и том же квадратном метре асфальта нам нельзя.
Я направился в сад Комитаса.
10
Нет, не пошел в сад Комитаса. Вспомнил одну встречу в ереванском банке, у застекленного окошка в общем зале. Знакомый турист из Алеппо попросил меня зайти с ним обменять сирийскую валюту. Пока мой знакомый беседовал со служащим, к окошку подошел пожилой человек. Он обменивал наши деньги на доллары.
— В Америку едете? — спросил я.
— В Турцию.
— Когда?
— Завтра утром.
— Красивый город Стамбул, я был там несколько месяцев назад.
Мужчина посмотрел задумчиво и, как мне показалось, с оттенком сомнения.
— Туристом едете или к родным? — спросил я.
— Навсегда.
— Навсегда?
— Да, хватит, пожили в вашей стране два года, сыты по горло.
Сыты? Человек смотрел на меня спокойно и зло. Сыты. Значит, сыты родиной, Ереваном, Араратом, Цицернакабердом, где стоит обелиск памяти двух миллионов погибших? Словно родина — шашлык, пиво или песня, которую слышишь в тысячный раз.
Я не нашел нужных слов, закурил папиросу, затянулся. А он равнодушно посмотрел мне прямо в глаза.