Зальцман чувствовал, что мысль о положительном отождествлении с сионизмом постепенно пускала в нем корни. Тем не менее и он, и его друзья-сионисты, посвященные в характер его бесед с Жаботинским, решили не оказывать на него давления. Уж очень маловероятным казалось, что баловень судьбы, с явно уготованным ему будущим в русской литературе и пользующийся огромной, поистине беспрецедентной популярностью как русский писатель, захочет уделить время малочисленному, невлиятельному сионистскому движению, повседневная деятельность которого была попросту скучной, хотя во многом нелегальной и подпольной.
Зальцман цитирует писателя и драматурга Ан-ского (автора "Диббука"), который отметил, что "нет на свете красавицы, пользующейся таким обожанием, какое окружало Жаботинского в его молодые годы в Одессе".
Но после Кишинева Зальцман понял, что представился подходящий момент мобилизовать Жаботинского, и обратился к нему с интересным предложением. Готовился 6-й Всемирный сионистский конгресс в Швейцарии; он, Жаботинский, должен вместо Зальцмана согласиться быть кандидатом в делегаты от одесской общины.
После того как Зальцман преодолел ряд возражений Жаботинского, тот все еще колебался. "Я ведь абсолютно несведущ в делах движения", — сказал он. "Поезжай на Конгресс и учись", — парировал Зальцман.
Жаботинский принял вызов. Так началась, как он писал, "новая глава в моей жизни".
Мировой Конгресс организации, которую возглавляли легендарный Теодор Герцль и имевший всеевропейскую известность писатель и философ Макс Нордау, несомненно являл собой впечатляющее событие. Будучи совсем юным — неполных двадцать три года — и малоопытным, Жаботинский мог благополучно провести там время в роли скорее новичка, чем участника. Но он вмешался дважды, и оба вмешательства оказались странно символичными для его дальнейшей общественной жизни. В сущности они были комическими, — вспоминает он, — начиная с нежелания допускать его в зал делегатов из-за явно юного облика. К счастью, он нашел "двух любезных лжесвидетелей", подтвердивших, что ему уже двадцать четыре года (минимальный возраст для делегата). В зале он одиноко бродил по коридорам в перерывах между пленарными заседаниями, поскольку знаком был по Кишиневу только с горсткой делегатов, занятых на закрытых заседаниях всяческих комитетов. Тем не менее он обзавелся одним новым знакомым. Его представили "высокому худому молодому человеку с треугольной бородкой и сияющей лысиной по имени доктор Вейцман. Было сказано, что он лидер оппозиции"[51].
Жаботинский тут же решил, что его место тоже в оппозиции. Такое решение было необъяснимо для него самого, поскольку он не имел ни малейшего представления о сути дела. Возможно, его реакция была результатом изоляции, желанием почувствовать себя "принадлежащим" в этом лабиринте к чему-то. Ему предстояло горькое разочарование. Увидев доктора Вейцмана в центре оживленной беседы в кафе, он подошел и спросил: "Я вам не помешаю?" Вейцман ответил: "Помешаете!" "Я отошел", — лаконично замечает Жаботинский.
При всей своей сдержанности он узнал, что есть один вопрос, вызывающий брожение в движении. Теодор Герцль, согласившийся встретиться с российским министром внутренних дел В. К. фон Плеве, подвергся нападкам со стороны русско-еврейской общины, считавшей, что именно этот министр спровоцировал Кишиневский погром. Жаботинский посчитал необходимым выступить в защиту Герцля и внес свое имя в список просивших слова.
"Это правда, — пишет он, — существовало соглашение, что эта щекотливая тема не будет затрагиваться на Конгрессе… но я решил, что на меня запрет не распространялся, поскольку я журналист, знающий, как писать на опасные темы не раздражая цензора, и этот опыт должен был помочь и в этом случае для избежания камней преткновения. Я начал выступление постулатом, что не следует путать этику с тактикой". Оппозиция мгновенно разгадала намерения этого никому не известного юнца с копной черных волос, спадающих на лоб, говорившего на отточенном русском, словно читая стихотворение на школьном экзамене; и они стали шуметь и выкрикивать: "Довольно! Хватит!" Сам Герцль, работавший в соседней комнате, услышал шум, выбежал к трибуне и спросил одного из делегатов: "Что происходит? Что он говорит?" Делегатом: к которому он обратился, оказался не кто иной, как доктор Вейцман, коротко бросивший: "Чепуха". В результате Герцль подошел ко мне на трибуну и сказал: "Ваше время истекло", — и это были его первые и последние слова, которых я удостоился…"[52]
51
Повесть моих дней, стр. 50–51.
Подходящий завершающий штрих к этому инциденту содержит официальный Протокол Конгресса, официальным языком которого был немецкий. Он гласит: "Жаботинский: (говорит на русском)" — и опускает остальное.