В еврейской общине беспокойство не улеглось, поскольку в ней прекрасно осознавали: заточение Жаботинского и его соратников было атакой на фундаментальные права общины, а в контексте Декларации Бальфура поистине на еврейский народ в целом. Чувства общественности нашли отражение в решении группы учеников тель-авивской гимназии "Герцлия" организовать марш на тюрьму в Акре. Их инициатива была запрещена директором школы, после чего они начали забастовку. Забастовка продлилась несколько дней, — пока директор не убедил их, что марш не окажет никакого влияния на ход событий[763].
Один из руководителей "а-Поэль а-Цаир", Иосиф Агаронович, предложил тель-авивскому муниципалитету переименовать улицу Алленби в улицу Жаботинского. Муниципалитет отказался. Агаронович с группой молодежи в одну ночь заменили все уличные таблички. На следующий день работники муниципалитета восстановили прежние таблички. Ночью их снова подменили.
История продолжалась несколько дней. Циркулировала байка, что полковник Сторрс, отправившись как-то вечером к приятелю, проживавшему по улице Алленби, провел в дороге полчаса, пока шофер безуспешно искал адрес. В конце концов он выяснил, что улица, описанная ему прохожими как улица Жаботинского, была на самом деле той, которую он искал[764].
Впечатляюще проанализировал национальные последствия происшедшего "а-Поэль а-Цаир", орган партии, наименее расположенной к легиону:
"Мишенью для стрел интриги стали не Жаботинский-человек, но Жаботинский-символ, Жаботинский, бывший голосом и эмблемой наших надежд, наших желаний и наших требований. Жаботинский — новый еврей, не сгибаемый "реальностью", не идущий на компромиссы и не прячущийся за спины облеченных мимолетной властью. Он не мирится с невоспитанностью и ущемлением своих прав "политическим мышлением" — это теперь общая программа-минимум для нас всех, всех наших партий, всех, всех наших умственных течений, необходимая основа и условие всей работы по созиданию и возрождению.
Жаботинский — обладатель ясного зрения и ясного ума, не захваченный ни слепым и укачивающим энтузиазмом сторонников дипломатии за границей, ни бесплодным и лишенным воображения скептицизмом провинциальных педантов дома.
Он предупреждал против обоих: "Не надо преувеличивать!"
Кто-то из нас, обратясь к Лондону, не видел Иерусалима; кто-то — обратясь к Иерусалиму, не видел Лондона. Первых пьянили и ослепляли каждая дипломатическая "победа", каждое обещание и красивая фраза; вторых же повергали в пучины отчаяния и безнадежности каждое препятствие и камень преткновения. Жаботинский ни с теми, ни с другими. Ему видны препоны, но видится и путь вперед. Это и есть гарантия успеха в наших начинаниях"[765].
Это чувство отождествления с Жаботинским как воплощением духа и судьбы общины ярко выразилось и в газете соперничавшей рабочей группы "Ахдут а-Авода":
"Ишув осмелился требовать правосудия. Мщение — вместо правосудия — пало на Жаботинского, на Хагану, на весь ишув, осмелившийся не согнуть спину перед его убийцами и мучителями".
Журнал опубликовал призыв исполнительного комитета "Ахдут а-Авода" к избирателям на близящихся выборах в Национальную ассамблею:
"Провинность" Жаботинского — наша общая провинность. Пусть каждый избиратель поставит во главе своего списка кандидатов в выборную Ассамблею имя Зеева Жаботинского"[766].
Напряжение и протесты не утихали, рана не затягивалась.
Следующий шаг предпринял раввинат. 26 апреля он объявил днем поста и траура и прекращения всей трудовой активности.
Странная трещина расползлась по общине в этот день. Все до последнего отозвались на призыв раввинов. Повсюду прекратились все работы и занятия, в синагогах читали особые молитвы. Потом, после полудня Сионистская комиссия выступила с призывом, распространенным в Иерусалиме лично Усышкиным, сменить траур празднованиями: Союзный совет в Сан-Ремо постановил вручить мандат на Палестину Великобритании. В Яффо и Тель-Авиве призывом комиссии пренебрегли. Там забастовка продолжалась, и лидеры всех политических партий, как и раввины, выступили с речами. В Иерусалиме и поселениях, однако, община подчинилась: и разыгрался странный спектакль перехода по мановению ока траура в празднество.
Более того, в сообщении из Иерусалима, полном удовлетворенности и поздравлений от обещаний в Сан-Ремо, не содержалось ни слова о горькой реальности в Палестине.
Когда в Акре стало известно об этой метаморфозе, заключенных охватили отчаяние и гнев. Жаботинский не меньше Вейцмана понимал значимость постановления в Сан-Ремо с его подтверждением международного признания прав еврейской нации на Палестину и ознаменованием начала серьезного труда по преобразованию. И все же — как бы ни было сладко это обещание — как мог народ праздновать безоглядно, когда левая рука Великобритании превращала в грубую профанацию то, что подписывала правая рука в Сан-Ремо?
763
Интервью Шехтмана с Йохананом Прогабинским, секретарем Ахад ха- ' Ама (Шехтман, том I, стр. 363).