Жаботинский не сомневался, что нормальная реакция ишува должна, наряду с выражением удовлетворения постановлением в Сан-Ремо, дать ясно понять, что евреи Палестины не могут ликовать, пока позор и вероломство, связанные с Акрой, продолжаются.
Еще больше омрачала настроение пленников дошедшая до них информация, что руководство выступило с призывами "успокоить" население и воздержаться от проявлений гнева на администрацию.
Ощущение, что община прекращает борьбу, углубило гнев и разочарование арестантов. 6 мая они обратились с письмом, подписанным всеми, к общинным организациям и политическим партиям.
В письме выражена опечаленность арестантов поведением общины после известий из Сан-Ремо и прекращением всех мер протеста, поскольку это было приказано Сионистской комиссией.
Более того, даже снижение их сроков и улучшение их бытовых условий, включая разрешение на получение продуктов и других подарков, были использованы как предлог для "усыпления общественности". Их личная судьба была частным делом, писали они, но "лишение свободы членов Хаганы символизирует зло, нанесенное всему народу.
Поэтому мы считали, что борющиеся группы сплотятся вокруг этого символа, что от Земли Израиля до Нью-Йорка поднимется великая атака на лжецов и подстрекателей, ответственных за беспорядки, превратившие Иерусалим в Кишинев и насмеявшихся над Декларацией Бальфура"[767].
Если же община была не готова продолжать борьбу, пленники просили только их не беспокоить. Они не желали и не нуждались в подарках и попечительстве. "Мы проводили ночи на земле, мы ели тюремную корку, и мы готовы нести нашу ношу до конца. Мы найдем иные методы, если за нас не поведут борьбу".
Письмо заканчивалось призывом, чтобы выборная Ассамблея, которой предстояло созвать первое заседание, протестовала против британских правителей, "организовавших погром, лгавших на родине так же, как и нам". Наконец, они настаивали, чтобы протесты направлялись от палестинской общественности не в Сионистскую организацию, а непосредственно британскому правительству, а также другим правительствам и газетам Европы и Америки. "Помните наше предсказание, — добавляли они, — не отправленные напрямую, они не дойдут. Те, кто хочет нас усыпить, не станут тормошителями"[768].
Может быть, встревоженный этим письмом, Эдер телеграфировал Вейцману, прося, чтобы "им сообщали, были ли и какие митинги протеста по делу Жаботинского; какие были приняты меры", — но ответа не последовало.
Тогда он навестил Акру и, как он сообщил Вейцману, "долго беседовал с Жаботинским", которого не видел со дня погрома. Он, естественно, не мог удовлетворительно объяснить поведение сионистского руководства с того дня, когда они поручили Жаботинскому создать организацию национальной самообороны. И все же он поразился гневу Жаботинского. В своем отчете Вейцману он четко описывает отношение Жаботинского:
"Жаботинский особенно негодует, что в телеграммах и речах о Сан-Ремо ничего не было сказано о погроме и тех, кто находится в заключении.
Это относится и к телеграммам, посланным отсюда, и поступившим из Лондона, и прочих. Пока эти двадцать один в заключении, погром продолжается, и администрация торжествует!
Государственные деятели использовали бы погром и заточение участников самообороны, чтобы избавиться от администрации.
Ишув подчинился Сионистской комиссии и Сионистской организации в своей тактике. Английское правительство устраивает, что здесь тихо. Мандат в Сан-Ремо, в конце концов, всего лишь обещание, и уж наверное наш опыт в прошедшие несколько лет должен был бы научить, чего эти обещания стоят".
В продолжении отчета атака на администрацию самого Эдера не уступает в ярости и даже придает еще большую убедительность взгляду Жаботинского:
"Теперь администрация безоглядна и ни перед чем не остановится. Они хотят оставить опасное наследие Герберту Сэмюэлу. Они хотят сделать его положение как можно более сложным. Они хотят, чтобы он явился тогда, когда они подготовят наибольшие неприятности".
Это серьезное обвинение с мрачным предсказанием на будущее неожиданно поддержало именно беспокойные предупреждения, выносимые Жаботинским в течение почти двух лет — что действия военной администрации не только не забудутся с водворением гражданского режима, а, напротив, представят собой прецеденты и возведутся в его структуру.