К чести Иностранного отдела, его начальник лорд Хардинг, развенчал эту историю. Он прямо записал: "Этим заявлениям я мало верю". И все же Тилли пишет Сэмюэлу, бывшему уже в пути в Палестину, предостерегая его о Жаботинском: "Дидс придерживается мнения, что Жаботинского ни в коем случае нельзя освобождать и что он не отвечает за свои действия". Однако он добавляет: "Мы за точность этого мнения не отвечаем". Хардинг позволил отправить это письмо с таким добавлением, проинструктировав Тилли не рассылать копии[772].
Спустя сорок пять лет после рассекречивания этих документов все трое оставшихся в живых товарищей Жаботинского по заключению, которым была предоставлена возможность прокомментировать, презрительно отмели мнение Эдера. Они разошлись во мнении только о мотивах Эдера. Арье Алкалай посчитал, что Эдер намеренно заискивал перед недругами Жаботинского. Элиягу Хагилади видел в Эдере человека, неспособного понять гнев пророка[773]. Элиас Гильнер представил вдумчивый и аналитический ответ: "В течение трех с лишним месяцев (апрель, май и июнь 1920 г.) в Московии и форте Акра у меня была возможность наблюдать, слышать и беседовать с Зеевом Жаботинским в разное время дня и ночи; позволю себе категорически заявить, что ни в одном случае он не был "чрезвычайно возбужден" и не доводил себя до "постоянно нарастающего возбуждения". Короче, не было ни одного случая, чтобы он проявил признаки, подходящие под описание "патологическое состояние". Наоборот, принимая во внимание характер событий, в которых он участвовал, и причиненные ему унижения и разочарования, он вел себя с необычайным спокойствием и самодисциплиной и самоконтролем, руководя заключенными, части которых требовалась отеческая опека. Чтобы рассеять случавшееся плохое настроение некоторых из заключенных, Жаботинский был способен на шутку и рассказы. На более высоком уровне он проявлял необычайные аналитические способности, рассматривая текущие события, и — ретроспективно — политическую зоркость. Его самообладание и ясное мышление видно и по тому, как, несмотря на неблагоприятную атмосферу и обстановку в форте, Жаботинский был способен сосредоточиться и сконцентрироваться на творческой работе, а именно — переводить произведения Данте Алигьери с итальянского на иврит. Если в этой ситуации и присутствовал патологический элемент, это было прислужническое и ненормальное отношение Эдера и его коллег в сионистском исполнительном комитете к преступным действиям палестинской администрации — подстрекательству к погрому и аресту бойцов самообороны.
Замалчивание информации о преступных действиях антисионистской клики предвосхищало тупую и катастрофическую сионистскую политику и вызывало негодование Жаботинского. Это-то негодование и было воспринято близоруким Эдером как "патологическое"[774].
С точки зрения физической положение заключенных было сносным. Гильнер живо описал их жилищные условия:
"Вход был через большую комнату охранников с окнами во двор форта. Зарешеченная дверь между ней и нашим отсеком позволяла охранникам нас видеть; все они были британскими солдатами под командой офицера. Нашей центральной комнатой был большой, темный и сырой зал с высоким кафедральным потолком и неровным коричневым полом из камня. Мебель состояла из длинного деревянного стола, длинных скамеек и маленькой керосиновой лампы. На стене висел список правил и распоряжений. Одно из этих правил требовало от наших охранников по отношению к нам вежливости, но, в случае беспорядков, стрелять по нашим "конечностям". Шесть бездверных проемов открывались в шесть комнат, в пяти из которых были зарешеченные проемы окон, без рам. Шестая комната, как и центральный зал, была без окна. Высоко над нами виднелись остатки совиных гнезд и гнезд летучих мышей; не было недостатка и в насекомых и ползучей твари. Но по сравнению с московским подземельем форт был "дворцом".
Три комнаты выходили на Средиземное море. Самая маленькая из них была отдана Жаботинскому. Две комнаты чуть большего размера использовались как кухня и ванная. Некоторое время двух держали в центральном зале.
Зелиг Вайкман организовал маленький комитет по заботе о нуждах пленников. Они получали еду три раза в день; у них были полотенца, тазы для мытья, мыло, тарелки, стаканы, посудные полотенца и несколько больших чанов с водой. "Затем мы распределили обязанности. Жаботинский был главным; я — его заместителем. Каждый из нас, без исключения, по очереди обслуживал столы, мыл посуду и пол. Эту работу каждый день выполняли двое; было предложено добровольное напарничество. Жаботинский и я составили знатную пару посудомоек. Мы не разбили ни одной тарелки"[775].
772
Институт Жаботинского, папка 4/12/4, К1, Алкалай и Хагилади профессору Иосифу Недаве, январь 1976 г.