Госпожа Жаботинская получила разрешение на получасовые визиты к мужу два раза в неделю. Но вскоре она переехала из Иерусалима в Хайфу, поселилась в отеле "Герцлия" и приезжала в Акру каждый день, а иногда и дважды в день. Так ей удавалось уделить материнское внимание самым молодым из заключенных, и ее можно было, как правило, застать с иголкой в руках, зашивающей где рубашку, где свитер одного из ребят или выполняющей мелкие покупки по просьбе одного из них.
Эри вначале представлял затруднение. Точнее, его тетка Тамар, — которую он описывает как семейного педагога, — опасаясь, что заключение отца его расстроит, убедила его мать не извещать его, а сказать, что отец уехал в Тель-Авив. Эри вспоминает, что его даже забрали из школы и отправили жить с друзьями, семьей Этингер. Он утверждает, что и здесь, несмотря на то что героизм Хаганы был популярной темой для детей, от него скрывали, что возглавлял организацию его отец. Лишь однажды мать увела его в сторону и сказала, что должна рассказать о чем-то очень серьезном. Тогда Эри узнал чудесную, жуткую правду.
Она затем взяла его в Хайфу, и впоследствии он навещал отца каждый день. Тот, волнуясь о перерыве в образовании Эри, взялся с ним заниматься и давал ему урок ежедневно. Он не придерживался школьной программы, и Эри помнит только, что познакомился с историей Древнего Рима и что отец безуспешно пытался научить его писать стихи[776].
У Жаботинского вскоре появился и другой ученик. Один из самых молодых заключенных, Мататьягу Хейз, был еще школьником, и его отец, торговец в Иерусалиме, посетовал Жаботинскому на перерыв в его занятиях. Когда он упомянул, что больше всего нужны занятия по английскому, Жаботинский стал давать ему регулярные уроки, с результатами, по свидетельству отца, весьма удовлетворительными[777].
Жаботинский был очень занят. Он организовал "комитет по культуре" и сам проводил беседы на разные темы: Герцль, идеи Ахад ха-’Ама (которые он характеризовал как сионизм "разбавленного молока"), безвыходное положение в Ирландии, проблемы негров в США, место Горького и Чехова в русской литературе. Он анализировал текущие события, особенно ситуацию в сионизме и недостатки Вейцмана и Усышкина.
Каждый день заключенные посвящали пару часов гимнастике и развлечению: ходьбе, физическим упражнениям, футболу и, по вечерам, пению на иврите, идиш, русском и английском. Да и посетителей хватало. Они приезжали из самых отдаленных уголков, и его это не особенно радовало. Он жаловался своему племяннику Джонни: "Навещать меня стало модой в палестинском обществе"[778]. Все свободное время Жаботинский работал в своей маленькой комнате. Помимо собственной "Песни пленников Акры", он сосредоточился на переводах. Он начал работать над "Рубайатом Омара Хайяма" (с английского варианта Фицджеральда), он перевел ряд рассказов Конан Дойла о Шерлоке Холмсе — искренне стараясь предоставить ивритской молодежи приключенческие истории, наполненные действием и основанные на логическом мышлении. И что важнее всего, он продолжал работу над переводом "Ада" Данте — откуда он опубликовал несколько строф в газете "Гаарец" за неделю до погрома. Жаботинский возвращался к Данте несколько раз и позднее. Он находил эту работу трудной задачей, однажды даже выразил сомнение, сумеет ли закончить перевод, хотя для него это было "удовольствие в жизни". "Открою тебе шепотом, — пишет он Зальцману, — я провел два месяца, составляя список слов для размера; трудился с величайшим упорством и думал, что удастся это легко, но не вышло. Может, когда-нибудь даст Бог извлечь из этой работы удовольствие и закончить ее"[779].
Он завершил примерно треть, опубликованную по частям в ивритском литературном журнале "а-Ткуфа" в начале 20-х годов; дополнительная работа обнаружилась после его смерти, записанная его рукой.
Итамар Бен-Ави, сын и последователь Элиезера Бен-Иехуды, описал иврит перевода как "один из самых утонченных, который мне когда-либо посчастливилось читать"; его считают одним из величайших достижений современного иврита[780].
Это были драгоценные, счастливые дни в Акре.
Арье Алкалай в своих мемуарах передает ощущение заключенных, что работа уносила Жаботинского от испытаний и забот его жизни.
Тем не менее Эфраим Рувени, ставший впоследствии видным ботаником, вспоминал позднее, что, когда в тюрьме он упомянул о желании заниматься, Жаботинский отреагировал, предложив ему свою комнату, когда бы тот ни пожелал[781].