То, что Жаботинский написал второе письмо к еврейской общине от собственного имени, чтобы "объяснить мою позицию, являющуюся также позицией большинства моих товарищей в Акре", без сомнения, объясняется разговором с Эдером и тем, что через восемь недель заключения ничего не было предпринято сионистским руководством для призыва администрации к ответственности или для организации серьезного движения за освобождение. В письме он снова подчеркивает, что заключение было бы сносным, если бы имела место борьба общественности против политики администрации. Ничто так не унижает пленников, как сознание, что люди забыли уроки предшествующих двух лет.
"Конечно, новости из Сан-Ремо прибыли как раз в день поста, но каждый нормальный еврей знает, что делать, когда во время траура приходят добрые вести. Он отсрочит празднование на неделю, на два дня, на день после похорон. И тогда еще, отвечая на поздравления, он упомянет свою потерю и скажет: спасибо, я рад, но моя радость смешана с печалью.
Что же касается вождя народа, ему следует сказать англичанам: "Спасибо (за получение мандата), но хочу надеяться, что вы теперь продемонстрируете свои добрые намерения, наказав убийц и освободив моих защитников".
Этого сделано не было. Этого не сделала Сионистская комиссия, каждый из членов которой знает, почему собрались в ту ночь в Раввакии молодые люди (и дети), сидящие теперь со мной в тюрьме, кто их собрал, кто обещал поддержать их и защитить. Сионистская комиссия знает!
И теперь, когда голос общины подавлен и, как результат этого, прекратились протесты за границей, и благодаря этому молчанию Сторрс и Бедди остались на своих местах, как остался и я, и Мордехай Малка, — даже теперь Сионистская комиссия не видит, какой единственный шаг ей следует предпринять перед лицом этого морального позора!
Вейцман и Сионистская комиссия убедили вас не продолжать борьбу и успокоить народ. Большая глупость. Подчинившись этим указаниям, вы допустили политический промах первой величины. Два года горьких, страшных уроков, полученных вами, оказались напрасными.
Вы ничему не научились и ничего не забыли.
Вейцман — гениальный дипломат, но никогда не понимал положение в этой стране, решающее значение этих лет погрома, продолжавшегося, пока нас не сочли "позволительной мишенью". Он увидел в прошлую Пасху своими глазами, к чему приводит эта тактика, но даже и после катастрофы ничему не научился и ничего не забыл.
Что будут здесь делать Герберт Сэмюэл и его помощники, если оборона останется в тех же руках, которые мы наблюдали в действии?..
У Вейцмана, возможно, есть одно оправдание — он не знаком со страной и навещает ее лишь изредка. Но Сионистская комиссия видит ситуацию, а также знает цену обещаниям, декларациям, соглашениям; соглашениям, не подкрепленным ни одной настоящей гарантией.
Ей известно, и какой великой опасности мы подверглись благодаря тактике молчания, отсутствию протестов и жалоб из Палестины; и все же она превратила день поста в день танцев, остановила митинги протеста и разослала радостные телеграммы по всему миру, даже не упомянув о великом трауре в стране.
Общественность также не понимает, что, если мы требуем отставки согрешившего инородца-губернатора, мы должны сначала убрать наших вождей, совершивших самый злостный из всех грехов: покинувших своих раненых защитников, чтобы потанцевать для их убийц.
И где молодое поколение? Где партии, молящиеся два раза в день за борьбу и восстание? Не понимаю их и не понимаю никого из вас. Я только сожалею, что из-за этого непонимания я завел в тюрьму хороших молодых людей, в меня поверивших"[782].
Копии письма разошлись по общине. Опьянение от Сан-Ремо было подавлено серией арабских нападений на население в Нижней Галилее и в Верхней Иорданской долине, которые, как сильно подозревалось, провоцировались британскими агентами.
Эдер, не колеблясь, винил администрацию и лично офицера разведки майора Сомерсета, который "делал все что мог, чтобы испортить отношения между арабами и евреями"[783]. Одно из самых тяжелых нападений — в Самахе, было совершено как раз в самое время постановления в Сан-Ремо. Более того, признаков перемен в поведении администрации по отношению к общине не было. Действительно, 14 мая она нанесла один из самых сокрушительных ударов. Накануне запоздалого открытия выборной ассамблеи, из которой, как надеялись, могло сформироваться сильное руководство, администрация запретила проведение.