Вслед за тем, 16 июня, он поднимает этот вопрос в письме к Сэмюэлу, только что посвященному в рыцарство (представленному к рыцарскому званию) по случаю его назначения губернатором Палестины.
"Заключение господина Жаботинского по-прежнему служит источником брожения среди евреев Палестины и оказывает значительное влияние на состояние их духа. Более того, приговор и сам по себе заслуживает пересмотра. Помимо того, что ход процесса вызывает серьезнейшие возражения процедурного порядка, но и приговор, даже в смягченной форме, превосходил, по утверждениям, серьезность того, в чем провинился господин Жаботинский". И он добавляет:
"По вполне понятным причинам я не призываю в настоящий момент к дальнейшим попыткам обеспечить освобождение господина Жаботинского. Но, смею утверждать, его дело должно быть пересмотрено по соображениям и правосудия, и политики, немедленно по установлению гражданской администрации"[792].
В последующие двое суток, тем не менее, по-видимому, произошло что-то, побудившее его к большему ощущению неотложности и к более широкому восприятию дела. Он затронул его вновь при личном свидании с Сэмюэлом, а затем в новом письме. В нем он впервые призывает к "немедленному освобождению" Жаботинского, добавляя, что такова "воля народных масс".
Его доводы, однако же, снова отражают его понимание проблемы. Он подчеркивает, "как трудно объяснить мировому общественному мнению причину его продолжающегося заключения".
Более того, его следует освободить по политическим соображениям, "независимо от существа дела", поскольку "было бы великим несчастьем и с британской, и с еврейской точки зрения, если убеждение, что он задерживается исключительно по политическим соображениям, укоренится в умах значительной части нашего народа"[793].
Вейцману было хорошо известно о широко распространенных требованиях палестинской общины разоблачить администрацию. В письме к рабочим вождям Кацнельсону и Бен-Гуриону он горько упрекает общину и Жаботинского, ставящих под угрозу всю судьбу сионистского дела своими "истерическими" требованиями.
Рационализируя свое отношение, он пишет: "В чем смысл этой пустой борьбы с администрацией, которую смещают, которая уже мертва?"[794].
Ему следовало бы поразмыслить над шекспировским проницательным суждением: причиненное человеком зло его переживает.
Собственное признание от прошлого января о вреде прецедентов он, как видно, стер из своей памяти. Он закрывал глаза на беспроигрышную возможность уничтожить этот вред в момент, когда администрация превзошла саму себя в антисемитизме. Вместо этого он возложил все свое доверие на Герберта Сэмюэла, которому предстояло, по убеждению Вейцмана, открыть новую и чистую страницу в истории сионизма; и тогда зло и грехи прошлого станут всего лишь памятью.
1921-1923. СИОНИСТСКИЙ ВОЖДЬ
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ
ГЕРБЕРТ Сэмюэл прибыл в Палестину 30 июня. Больс (его, как и Уотерс-Тэйлора, в результате разоблачений Майнерцхагена оставили на посту только до приезда Сэмюэла) предъявил расписку на "одну Палестину", которую Сэмюэл торжественно подписал. К тому времени обнародовали новость, что он собирается амнистировать арестантов в Акре, но в их числе и двух насильников-арабов.
Этот уравнительный подход вызвал у арестантов ярость. Жаботинский настаивал, что им следует отказаться от амнистии, разделенной с подобными партнерами. Но после долгих дебатов, большинство проголосовало за амнистию. Несмотря на гнев, охвативший практически всю общину, Сионистская комиссия не поддержала протест против освобождения арабов. Отношение Жаботинского вызвало у ее членов крайнее недовольство. Эдер, постоянно меняя позиции, назвал это в письме к Вейцману "экстремизмом".
Сэмюэль объявил амнистию 8 июля, и военный губернатор известил о ней в тот же день арестантов. Но кто-то обеспечил еще одну ложку дегтя: арестантов намеревались доставить в Иерусалим под стражей. Жаботинский уведомил губернатора, что они категорически отказываются выходить из тюрьмы под стражей. В тот же вечер их освободили окончательно.
Покидая тюрьму, вспоминает Гильнер, они позаботились о Малке: после небольшого скандала и переговоров с властями его также отпустили на свободу[795].
Следующим утром они прибыли в Хайфу. На вокзале поджидала большая толпа — "вся ивритская Хайфа". Несмотря на стремление Жаботинского поскорее добраться до Иерусалима, увидеть мать и сестру, общинный совет Хайфы, в течение десяти недель хлопотавший об удобствах для него и остальных арестантов, убедил его провести в городе первый шабат.