Его предложение было принято, и его впоследствии вызвали на заседание специального следственного комитета-тройки. По рассказу Рабиновича, написанного много лет спустя, комитетская тройка сначала на расследовании скучала. Им не попались зажигательные заголовки и статьи. Все, что они усматривали в деле, выглядело местным эпизодом в Галиции. Более того, к тому времени все предприятие Петлюры было уже ликвидировано. Они с готовностью согласились с тем, что Жаботинский не возглавлял организацию "Маккаби" в России и на Украине и что он подписал соглашение со Славинским, не советуясь с ними. Тем не менее, пишет Рабинович, "я не хотел прятаться за чисто формальные соображения и был готов рассмотреть вопрос по существу". Он обратил внимание комитета на то, что Жаботинский стремился "спасти украинских евреев от новой бойни в случае, если Петлюре удастся занять какие-нибудь поселки с еврейским населением. Если бы я был на месте Жаботинского, я поступил бы так же. У вас, таким образом, есть моральное право отдать меня под суд".
Тогда комитет подробно рассмотрел соглашение Жаботинского — Славинского. В конце концов он оправдал "Маккаби" и добавил: "То, что соглашение между Жаботинским и Славинским могло быть мотивировано с еврейской стороны контрреволюционными намерениями, видится неправдоподобным; можно заключить, что оно было вызвано исключительно страхом погромов и новых побоищ".
И еще раз, спустя четыре года, еврей-ренегат попробовал убедить еврейские органы, что сионисты сотрудничали с Петлюрой и другими антисоветскими элементами. Некто Дривас, сотрудник ГПУ, ведавший российскими тюрьмами, выступил с заявлением во время переговоров советского правительства и представителей сионистского движения в России. Целью переговоров было найти пути к сосуществованию (чего не произошло). Рабинович входил в состав сионистской делегации.
"В нескольких словах, — пишет он, — я обрисовал Смидовичу, вице-президенту Советской республики, и Менжинскому, начальнику ГПУ, детали расследования военной комиссией четыре года назад и ее заключение. Мой отчет был замечен. В течение двух с половиной часов дискуссии и дебатов этот вопрос больше не поднимался".
Таким образом, скупо комментирует Рабинович, благоприятным результатом гневных выкриков и стенаний Евсекции было то, что "никто не оказался задет"[938].
Одно истинное мнение сионистов России по поводу соглашения было выражено на конференции левой "Цеирей Цион". Эта организация вела опасное подпольное существование, но когда в апреле 1922-го г. она провела секретную конференцию в Киеве, одним из вопросов на обсуждении было соглашение.
Для составления проекта резолюции был сформирован политический комитет. Писал его делегат Барух Вайнштейн. Он только успел закончить, выразив поддержку действиям Жаботинского, как на конференцию ворвались агенты ЧК. Все участники были арестованы. Вайнштейну удалось порвать проект, но чекисты изъяли клочки прежде, чем он успел их проглотить.
Вейцман и двое соратников — Иосиф Дриэль[939] и Давид Бар-Рав-Хай[940] — рассказали Шехтману об этом тридцать лет спустя.
Чекисты, вспоминали они, сумели восстановить по кусочкам текст Вайнштейна; арестованные делегаты, которые обвинялись в нелегальных политических контактах, ожидали, что соглашение будет использовано в суде для доказательства их вины, что могло привести к тяжелому наказанию.
Кое-кто предложил выйти из положения, осудив Жаботинского, но Бар-Рав-Хай настоял, что, не делая добровольно никаких заявлений, им следует поддержать Жаботинского, если поднимется этот вопрос. Наконец они выработали общее соглашение: обвиняемые не затронут этот вопрос, и, если он будет поднят прокурором, они разъяснят, что конференция не выразила своего мнения. На суде, организованном спустя четыре месяца, этот вопрос даже не упоминался[941].
Тем не менее, левое крыло сионистов годами винило Жаботинского. Соглашение стало удобным поводом для выражения враждебности, вызванной совершенно другими причинами и которой еще предстояло привести к серьезнейшим последствиям в жизни сионистского движения и еврейской общины в Палестине.
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
ЕСЛИ построить график, отражающий теплоту взаимоотношений Жаботинского и Вейцмана, он продемонстрировал бы, что от нижней точки летом 1920-го, когда Жаботинский сидел в тюрьме в Акре, она возросла по прибытии Жаботинского в Лондон и их встрече и достигла пика в Карлсбаде. После этого начался разлад.