Клаусон припоминает "время от времени неосмотрительные высказывания" самого Вейцмана. Одно из таких высказываний, подчеркивает он, "к несчастью, сходно с клише "Палестина такая же еврейская, как Англия английская"; но он призывает Вейцмана простить. "Нам гораздо предпочтительней присыпать его землицей и попытаться о нем забыть, чем стараться, чтобы он взял свои слова обратно и тем самым вызвал в СО кризис, единственным результатом которого будет захват Сионистской организации экстремистами".
В дополнение он вносит практическое предложение: в письме, которое следует отправить Вейцману, "следует сконцентрироваться на неосторожных высказываниях доктора Эдера и экстремистов и постараться получить от СО не полную декларацию сионистской веры согласно речи верховного наместника от 3 июня, чего, по моему убеждению, мы никогда не добьемся, но отмежевание от различных высказываний доктора Эдера и других подобных ему экстремистов". Таким образом, завершает Клоссон, "мы оставим официальную политику СО в значительной мере такой, как формулировал верховный наместник"[954].
Вейцман же, весьма далекий от готовности согласиться или приспособиться к речи от 3 июня, не только выступил против нее со всей серьезностью, но и воодушевленно оправдал заявление, сделанное комиссии Эдером. Он пишет Дидсу:
"Желали ли они, чтобы он сказал правду? Хотели ли они, чтобы он заявил, что евреи не стремятся стать большинством в Палестине? К чему же еще тогда мы стремимся? Разве не заявил то же самое каждый англичанин, француз или еврей, каждый британский государственный деятель, публично сотни раз?
Что еще может означать национальный очаг? Теперь цепляться за туманную фразеологию смысла не имеет. О чем идет вся эта борьба? О том, чтобы создать еще несколько отдельных колоний и принять еще 2.000 халуцим? О чем все наши труды? Если не существует идеала воссоздания еврейского государства, наши халуцим могут отправиться за меньшую цену и с лучшими перспективами на материальное процветание в Америку, Австралию или Аргентину".
Защищая Эдера, чей грех в глазах комиссии состоял в поддержке взглядов Жаботинского, и недвусмысленно осуждая отчет комиссии Хейкрафта, Вейцман сообщает Дидсу, что по существу принимает одну часть отчета: его атаку на Жаботинского.
"Я не оспариваю, — пишет он, — их доводы против Жаботинского и даже Сайдботама, но не понимаю, почему они придают такую важность заявлению доктора Эдера"[955]. На первый взгляд это выглядит как необъяснимое предательство по отношению к коллеге. Как можно было согласиться с доктором Эдером и тем не менее, намекать, что взгляды Жаботинского не подлежат защите? Более глубоким вопросом является следующий: как мог Вейцман притворяться, что заявления Жаботинского не были правомерными выражениями официальных сионистских взглядов? Письмо Жаботинского в "Таймс" являлось изложением взглядов и позиции исполнительного совета. Даже если бы Вейцман не был согласен со взглядами, за которые Жаботинского атаковала комиссия, это было бы и должно было быть внутренним делом, подлежащим разбору в самом исполнительном совете, а не распространению вне его. Фактически, конечно, о разногласии между ними по этому критическому вопросу ничего известно не было. Чем же объясняется, что Вейцман принял сторону комиссии против Жаботинского? Логическое объяснение существует.
Как подтверждают британские архивы, с того самого момента в 1919 году, когда Клейтон убедил Вейцмана "вывести" Жаботинского из Сионистской комиссии, из авторитетных сионистских источников к британским официальным лицам поступали сведения, дискредитирующие и очерняющие Жаботинского. Дидс на деле был одним из первых получателей подобной информации. Когда Эдер после беседы с Жаботинским в тюрьме Акры неосторожно и безосновательно заключил (в частном письме к Вейцману), что Жаботинский был "в патологическом состоянии", его суждение было немедленно передано Дидсу, тут же сообщившему об этом в Иностранный отдел.
Позднее поступило "открытие" от кого-то в сионистской верхушке, что Жаботинскому "было позволено" вступить в исполнительный совет, чтобы вселить в него "чувство ответственности".
Прямое заявление Вейцмана: "я не оспариваю их аргументы против Жаботинского" — не может быть понято иначе, чем нежелание с его стороны затрагивать злонамеренный образ Жаботинского, укорененный в воображении Дидса и его коллег. Он, без сомнения, знал и то, что Дидс послушно передает эту корреспонденцию в официальные папки.