Во взаимоотношениях Жаботинского и исполнительного совета вырисовывается поистине поразительный феномен. За семь месяцев своего пребывания в США Жаботинский, следя за ходом событий на расстоянии, по прессе и частным сообщениям, отправил исполнительному совету ряд сообщений. Из более, чем двадцати заседаний исполнительного совета в этот период, упоминание о каком бы то ни было обсуждении его письма присутствует в протоколе всего лишь один раз. За этим единственным исключением и решением не предпринимать ничего по вопросу о соглашении со Славинским до его возвращения, контакты с Жаботинским касались только непосредственных финансовых и политических задач в Соединенных Штатах.
Отношение исполнительного совета к кампании, развязанной против него из-за соглашения со Славинским, Жаботинский считал непростительным. Из Милуоки он пишет сестрам Берлин: "Может быть, инцидент с Петлюрой послужит для меня предлогом оставить все позади, уйти в частную жизнь и писать романы. Но надежда слабая"[997].
20 ноября он отправил из Нью-Йорка в исполнительный совет требуемые документы. Он был полностью осведомлен о содержании и мотивах соглашения.
Ничего не препятствовало публичному заявлению в поддержку патриотического шага отсутствовавшего коллеги. Члены совета также были осведомлены о том, что согласно условиям резолюции конгресса, принятой за руководящий принцип задолго до дела Славинского, соглашение не входило в компетенцию ни Всемирного исполнительного совета, ни комитета по мероприятиям. Следовательно, Жаботинский не был обязан консультироваться с ними или даже ставить их в известность. На этих основаниях исключительно исполнительный совет мог бы отклонить требование предпринять шаги против Жаботинского. Наконец, вскоре стало очевидным, что предполагаемая неизбежность ответных мер, широко предвещаемая некоторыми из социалистов- сионистов, не имела под собой оснований. Таким образом, новость, которую в начале января получил от друзей Жаботинский, пребывавший тогда в Миннеаполисе, что исполнительный совет отложил принятие решения до его возвращения, вызвала у него растерянность. Это значит, пишет он Лихтгейму, что после такого тяжкого труда, "с частотой двух-трех выступлений в день, комитет по мероприятиям может выразить мне свое осуждение. Это глупо. Если в моей работе нуждаются, меня следует оставить в покое. Я, в конце концов, не обязан обсуждать это дело с комитетом по мероприятиям, но нейтральное отношение исполнительного совета становится неловким"[998].
Это было преуменьшением, поскольку он терпел нападки и в части американской еврейской прессы, которая истолковывала молчание исполнительного совета в негативном для Жаботинского свете. Когда вслед за этим он получил официальное подтверждение решения исполнительного совета, он телеграфировал 13 января (из Канзас-Сити): "Телеграфируйте откровенно, собирается ли совет стоять за мной безоговорочно. Не вижу смысла трудиться рабски 6 месяцев с перспективой в конце сражаться с оппонентами в одиночестве. Ваш ответ предрешит мои действия"[999].
И эта телеграмма не обсуждалась советом. Кампании позволили вяло продолжаться. Однако Жаботинский на ответе не настаивал; в письме Вейцману спустя шесть недель, по возвращении в Нью-Йорк, он пишет в почти что легкомысленном ключе: "Что же касается моего друга Петлюры, у нас обоих хватает других дел и на него нет времени. Я принципиально отказываюсь обсуждать это с комитетом по мероприятиям"[1000].
Единственное письмо Жаботинского, которое, согласно протоколу, было обсуждено на заседании исполнительного совета, содержало подробный обзор обстановки по безопасности в Палестине и, опять-таки, просьбу представить конкретный план правительству. Угроза возобновления арабского насилия витала в воздухе постоянно. Она конечно же подогревалась и раздувалась британскими противниками сионизма и Сэмюэлом и его подчиненными. Тем не менее, как испытали евреи на своем опыте в апреле 1920 года, в мае 1921 года и во время третьего инцидента меньшего масштаба в Иерусалиме в ноябре (с четырьмя еврейскими человеческими потерями, но с пятью с арабской стороны), эта угроза была реальной. В феврале 1922 года лорд Нордклиф, первый газетный магнат, изобретший так называемую популярную прессу в Англии, владевший также ’Таймс" и бывший откровенным врагом сионизма, побывал в Палестине и во время пребывания в Иерусалиме снова обнародовал угрозу арабского насилия, за которую, естественно, евреи несли ответственность.
"Нью-Йорк Таймс" опубликовала предостережения Нордклифа, и американское руководство "Керен а-Йесод" обеспокоилось, что будет нанесен урон сионистскому делу.