Если бы Жаботинскому удалось навести справки, он бы выяснил, что стал жертвой замысловатого "трюка". Вейцман был очень далек от "энергичных шагов" для "смягчения" или "разубеждения" и принял позицию Белой книги, как только та попала в его руки. Уже 4 июня, практически сразу по прочтении письма, он писал ободряюще сэру Альфреду Монду. Письмо, содержащее выражение политики, писал он, "возможно, не совсем то, что мы хотели, но, учитывая великие сложности обстановки, это документ удовлетворительный. Некоторых из наших экзальтированных друзей оно может огорчить, но в целом оно будет принято лояльно"[1013].
Поскольку отделу колоний тут же стало ясно, что сионисты не будут противиться новой политике, в угрозах не было нужды. Более того, если бы у Жаботинского хватило времени на размышления, он понял бы, что британское правительство, после столь долгого выжидания и затрат энергии на обеспечение утверждения мандата в его существующем проекте, не станет рисковать, вызвав новую отсрочку и ставя утверждение под удар изменениями в последнюю минуту.
Правдоподобно ли, чтобы правительство рискнуло вызвать публичную критику нового текста мандата со стороны сионистов, до сих пор агитирующих несколько правительств, включая американское, за Британию и существующий текст? Правительство настаивало на ответе как раз утром 18 июня на документ, имеющий судьбоносные последствия. (Арабы, которых также просили ответить, подали свой ответ — негативный — только спустя месяц после конференции в Наблусе.)
Оказавшись в этой ловушке и уверовав в то, что времени нет, Жаботинский, тем не менее возражал против безоговорочного согласия с Белой книгой, которое предложил Вейцман. Как он объяснял в речи на Конгрессе: "Правда, я не согласился с формой. Я настоял, чтобы наше согласие было оговорено. Формулировка, предложенная мной, заключалась в заявлении, что совет, несмотря на несогласие с духом документа, не желает преумножать осложнения, с которыми сталкивается правительство Его Величества и, следовательно, готов в своей деятельности придерживаться основных принципов этого документа. Эта формулировка была отклонена, и вместо нее было отослано безоговорочное согласие. Я проголосовал против; неправда, что я подписал ответ, но не подал в отставку, — следовательно, принял ответственность"[1014].
Он не просто воздержался от ухода в отставку. Он решил, что по существу весь совет подавлен и им манипулируют британцы. Следовательно, хоть и не соглашаясь с их реакцией, он видел уход в отставку как нелояльность по отношению к членам совета. Более того, на этой стадии ратификация мандата Лигой Наций еще не была обеспечена. Противники сионизма вели напряженную борьбу.
Как описывал это Вейцман: "Все темные типы на свете трудятся против нас. Богатые, подобострастные евреи, фанатичные еврейские мракобесы в сочетании с Ватиканом, арабскими убийцами, английскими империалистическими антисемитскими реакционерами. Короче, все собаки воют"[1015].
Деятельность антисемитов в Великобритании принесла плоды — резолюцию, принятую Палатой лордов, призывающую к отказу от Декларации Бальфура. Палата представителей, тем не менее, демонстрируя еще живучее влияние сионистов, аннулировала это решение почти единогласно в пользу мандата и просионистской политики правительства. Но в сионистских верхах по-прежнему тревожились относительно возможных позиций Франции и Италии (и та, и другая под влиянием Ватикана) на будущем заседании Лиги Наций, где предстояло обсуждение мандата.
Совет посчитал необходимым предпринять еще одно усилие в последнюю минуту повлиять на решение Италии и счел Жаботинского естественным кандидатом для этой попытки. Имея в запасе всего несколько дней, он не был особенно оптимистичен. Тем не менее, не успев оглядеться в Лондоне после долгого отсутствия, он снова пустился в путь — на этот раз в Италию. Его сопровождали Аня и Эри, радовавшиеся каникулам после долгой и одинокой зимы.
Правда, усилия в Италии были с самого начала безнадежны. Что мог сделать один человек в несколько дней, даже учитывая великое преимущество Жаботинского в культурной близости к итальянцам? Не писал ли он, что, несмотря на уникальное владение русским и глубокое проникновение в русскую литературу, Италия, а не Россия, была его культурным домом? И даже его красноречие не могло привести к мгновенной перемене общественного мнения и политики. Более того, короткий период времени, бывший в его распоряжении, стал еще короче: он потерял четыре дня в ожидании визы, у него не было рекомендательных писем, и его не осведомляли о подробном ходе относящихся к делу переговоров, шедших в то время в Лондоне между британским правительством и итальянским министром иностранных дел Карло Шанцером.