Спустя несколько часов, утром, председатель комитета по мероприятиям получил от Жаботинского письмо, заявлявшее, что своими постановлениями комитет "санкционировал без изменений ту тактику, которая грозит привести движение к упадку и еврейскую работу в Палестине к банкротству.
Характерно для этой тактики лежащее в ее основе представление, будто сторона, не располагающая принудительными средствами, не может отстоять пред британским правительством даже конституционное свое право.
Я заявляю, что это представление ложно. У английского народа и правительства тот, кто упрямо и неотступно стоит за полное осуществление своего права, встретит только одобрение, уважение и — хотя бы и после долгой борьбы — справедливое признание. Наоборот, именно тактика малодушия есть то, что грозит деморализовать власть и на западе и на востоке. <…>
Поэтому настоящим заявляю о своем выходе из Экзекутивы; и так как я, понятно, не признаю отныне авторитета этой Экзекутивы, я считаю себя выбывшим из сионистской организации".
В длинном интервью в "Рассвете" он проницательно определил свою позицию во взаимоотношениях с Англией:
"Положение, обрисованное в письме Ваад Леуми, я считаю вполне поддающимся коренному исправлению. Все разговоры о том, будто его нельзя исправить, не объявляя "войны" Англии, представляют собою пустые слова. Нет никаких причин изображать культурное правительство в виде какого-то разбойника с большой дороги, с которым нельзя столковаться без оружия в руках. В мандате сказано, что Англия обязывается "поставить страну в такие административные условия, которые споспешествовали бы развитию национального очага для еврейского народа", и что Англия обязывается по мере возможности "облегчать уплотненное поселение евреев на земле, включая и земли государственные". Эти пункты мандата есть почва, на которой вполне можно добиваться наших прав, не объявляя никакой "войны". Но для этого нужна тактика твердой и неотступной настойчивости. Когда отстаиваешь свое право — даже перед самым культурным партнером, — то иногда приходится ставить и такие требования, которые этому партнеру неудобны или неприятны. Их, тем не менее, надо ставить и отстаивать, сколь бы они ему ни были неприятны, — и если они вытекают из нашего явного права, британский партнер в конце концов всегда их признает. Но наша теперешняя тактика заключается в том, чтобы никогда не отстаивать тех требований, при предъявлении которых партнер поморщился бы. К чему это вас привело, видите сами. Нынешняя наша тактика напоминает фехтование рапирой. Если рапира встретит мягкое место, она вонзится глубоко; но если она наткнется на костяную пуговицу или на портсигар, то сгибается, и дело кончено. Этой хореографии нам не нужно. Что нам нужно, — это напилок, работающий неотступно и неотвязно. Это единственная политическая тактика, которую англичане уважают"[1066].
В интервью, взятом берлинским корреспондентом идишистского нью-йоркского "Морген Джорнал", он объясняет еще одно значение своей отставки. "Я должен был стать повстанцем, поскольку компромисс между его взглядами и руководством движения не был возможен, сказал он. — Я не подчинюсь ни одному сионистскому авторитету, даже конгрессу"[1067].
Чувство, что он доведен до "восстания", владело им долго. Двумя неделями раньше Хаим Нахман Бялик праздновал свое пятидесятилетие, и Жаботинский присоединился к Соколову и Соловейчику в приветственном послании Он испытывал особое чувство родства с поэтом с тех самых пор, когда в 1903 г. он читал грозные инвективы протеста Бялика против погрома в Кишиневе и испепеляющего презрения к трусости его жертв. Это и было его вдохновением на распространение призыва к сопротивлению среди еврейской молодежи России. Больше всего теперь в мыслях он возвращался к болезненному уроку Бялика после Кишинева; даже молчание, которым поэт связал себя на многие годы, объявив себя не более, чем "дровосеком", нашло отзвук в его душе. В тот день Жаботинский написал ему второе письмо:
"Многому научили меня Ваши слова и еще больше, может быть, период Вашего молчания… Вы восстали, если я не ошибаюсь, при виде негодяев, зазубривших бездумно преподанные Вами молитвы и оставшихся все теми же негодяями, какими были. Я надеюсь, Вы не относите меня к ним. Иудейское восстание, которому учили меня Ваши стихи, я пытался воплотить на практике. Успеха я не достиг; но я продолжу пытаться. Простите меня, что пишу в такой день о себе, а не о Вас; но я знаю, что нет более приятного приношения Учителю, чем встреча с учеником, верящим в преподанные им уроки. И еще — Ваше молчание преподало мне, что даже сам первосвященник должен сам рубить дрова во времена, когда не хватает дровосеков, — даже если это стоит ему первосвященства".