Два дня спустя Константин отвечает: «Дорогой Маттиас, я хотел бы добавить, что монастырь был разрушен пожаром, который случился до начала войны. Эту информацию я нашёл в интернете. Но всё равно очень жаль…»
Читая письмо Константина, поначалу я, конечно, испытываю облегчение, но потом у меня возникают сомнения: я раздумываю, не следует ли ещё раз проверить, что это был за пожар. Я гуглю, просматриваю украинские и русские сайты, читаю страницу за страницей, но не нахожу никакой дополнительной информации о пожаре – ничего, что бы подтвердило или опровергло версию Константина.
Что ж, пусть будет так, мне следует верить Константину. Но я не могу избавиться от ощущения, что он мог написать это только для того, чтобы успокоить меня.
По дороге в Житомир
Киев
Железнодорожный мост в Ирпене
Посетители экскурсии выходят из дота
#деревня
лежит в тисках у полей
пожравшая ландшафт сельхозпустыня, свекольная степь, пшеничномонотонность
красный кирпич, клинкер, фахверк
колдобины, ямы!
наша-деревня-должна-стать-прекрасней[14]
безлюдье и запустенье
огромные тачки-членомерки
шальные подростки на остановке
пивные банки опустошены
на входе в клуб мопеды и чопперы, лисьи хвосты на рулях
мясная лавка закрыта, асфальт в облупившейся краске
стрелковый союз, пожарная команда и вечная память героям в граните
поднятие флага и «у нас был товарищ»[15]
переулок у школы, здесь жила моя первая,
а метров через сто – моя бабушка
киоск – пьянчуги у прилавка, кюммерлинг с пивом
я ворую сладости – копеечный «салино» – из круглых пластиковых банок «харибо»[16]
пластмассовые лейки на кладбище стоят весенне-зелёные
здесь лежит урна с прахом Анны, а рядом – все прочие
что, теперь мы, правда, мертвы?
очередной ЖК, типовые дома, бэушные машины
солнечная панель – одна, каким-то чудом, навесы на стоянке, поросшие мхом
районы-кварталы, домашнее насилие
экономкласс, репутация так себе
союз эстетики и тщетности
да, все и правда мертвы
в роще подожгли старейшее дерево // 500 лет? // пожарную бригаду пришлось вызывать трижды // скука порождает агрессию
Г.
Гаденштедт/Баргфельд
Первое, что видишь, – голая пустыня
Вплоть до горизонта, а затем
Мутный свет, сквозящий из другого мира,
И всё окружено ничем.
Тбилиси, 18 января. В этот день 100 лет назад родился Арно Шмидт. Шмидт бежал от мира, искал уединения – и нашёл его в Люнебургской пустоши, в небольшой, на 150 жителей, деревушке Баргфельд. Поселившись в маленьком деревянном доме на окраине, он первым делом огородил свой участок и установил деревянные ворота, сделанные по его эскизам. Но обзаводиться звонком не стал. Позже он обсадил забор растениями, чтобы защититься от взглядов чужаков. «У хорошего писателя не должно быть ни друзей, ни религии, ни родины», – говорит Шмидт в одном из интервью. Баргфельд расположен ровно в 60 километрах к северу от деревни, где находится парикмахерская моего деда. В фильме, посвящённом столетию писателя, стремление Арно Шмидта к уединению и поиски собственного убежища представлены как следствие изъянов его характера и работы, постепенно поглотившей творца. Я утверждаю, однако, что есть ещё одно обстоятельство, которое может послужить объяснением.
Что общего между Карлом Крюгером и Арно Шмидтом? Один – писатель, другой – мастер-парикмахер. Оба родились в 1914 году. Обоим было 30, когда война подошла к концу и была проиграна. Они современники. Оба выжили. Оба приобрели опыт, который, вероятно, не смогли переварить. Оба – участники войны, вернувшиеся к гражданской жизни и желающие ещё раз (или наконец-то) познать её, ринувшиеся в эту новую жизнь с воодушевлением и энергией. Один уже через несколько месяцев после возвращения из советского плена принял парикмахерскую покойного тестя, другой написал рассказ «Левиафан» на телеграфных бланках американских оккупационных войск – за неимением нормальной бумаги. Оба знали, что настал момент навёрстывать время, упущенное на войне, момент, когда можно начать сначала. 1 декабря 1946 года Шмидт впервые назвал себя «свободным писателем». В духе оптимизма послевоенного времени. Карл Крюгер 21 октября того же года сдал парикмахерский экзамен. Настало время лихорадочной продуктивности. Работа стала главным содержанием жизни Шмидта, её абсолютным смыслом. «Пусть это мнение считается непопулярным и устаревшим, но единственная панацея от всего, которая мне известна, именуется работой; и что особенно важно: весь наш народ, и в первую очередь, конечно, молодёжь, ни в коем случае не перегружены, а, скорее, недогружены работой, я просто не могу больше слышать бредни про сорокачасовую рабочую неделю: в моей неделе всегда было 100 часов». Так было и у Карла. Бегство в работу, раз уж все прочие ценности были уничтожены пережитыми ужасами? «Не говорить, а производить» – таков был девиз. Работа переработает. Шмидт хотел остров, собственный остров, где вода есть граница между ним и миром, внешним миром, дарящая дистанцию и защищённость. Остров как я-биотоп, где больше никто не вмешается, никто не отдаст приказа, собственное царство: «Начальники, шефы, директора, президенты, генералы, министры, канцлеры. Порядочному человеку стыдно быть начальником», – пишет Шмидт в романе «Из жизни одного фавна» (опубликован в 1953 году). Островом моего деда был «Салон Карла Крюгера», расположенный по адресу: Ландвер, 193. Там он был сам себе хозяином, а его жена Тони на 150 % следовала его генеральному плану. Нечто подобное известно об отношениях Шмидта с его супругой Алисой. В 1937-м в одном из писем он пишет: «Совершенно идеальная вертикальная любовь (мой конёк! увы!)». Несмотря на серьёзную нужду (!), он запрещает ей продолжать работу на фабрике. На протяжении всей жизни Алиса останется преданной гению своего мужа. После смерти Шмидта она проживёт ещё три года и умрёт в Баргфельде в полном одиночестве.
14
«Unser Dorf soll schöner werden» (
15
«Ich hatt einen Kameraden» (
16
Салино (