Я отказалась расставаться с родительским домом возле деревушки Боньё, расположенной высоко на одном из склонов Люберона. Когда-то, когда они окончательно перестали надеяться на рождение ребенка, родители вложили все накопленные деньги в эту развалюху, требовавшую восстановления, – старую ферму, которую они шутливо окрестили “Бастидой”[3], – решили уехать из города и поселились там. Этот безумный проект должен был стать их младенцем, но вскоре им и впрямь понадобилось греть бутылочки с молоком и менять подгузники. Все мои воспоминания, связанные с ними и с Кати, относились к этим местам. А когда папе стало ясно, что дочь раз и навсегда подчинилась одной-единственной страсти, он отремонтировал старый, на тот момент пустовавший сарай и превратил его в репетиционный зал ничуть не хуже тех, где занимаются танцоры-профессионалы. Самоубийство родителей в собственном доме не повлияло на мою привязанность к этим стенам. Здесь они любили друг друга, здесь они зачали меня, здесь они любили меня, а их прах покоится у подножия их оливкового дерева. Разве могла я даже мысль допустить, что эта земля и эти камни перейдут в чужие руки?
– Ты проверила дом? – спросила Кати. – Все в порядке?
Всякий раз, когда в феврале я приезжала на встречу с родительской оливой, она и ее муж Матье принимали меня в своем деревенском домике. Было бы нелепо да и слишком сложно открывать “Бастиду”, чтобы пожить там сутки или двое. Я обожала минуты, проведенные у них, наполненные безмятежностью, покоем и душевным теплом. Оба они были наделены талантом делать добро – каким-то жестом, маленьким знаком внимания, скромным и не показным, они возвращали радость самым подавленным и печальным. Пять лет назад у них родился сын, но это никак не изменило их поведение: открытость и щедрость по отношению к тем, кого они любят, стали только заметнее. Я блаженствовала, слушая рассказы об их простой, естественной жизни, которая была для меня воплощением чистоты. Кати занималась пчеловодством, а у Матье было собственное предприятие по уходу за деревьями и кустарниками.
– Мне кажется, “Бастида” хорошо переносит зиму, – ответила я.
– Ты знаешь свой дом… Как только потеплеет, мы будем регулярно открывать его и проветривать.
– Большое спасибо, но вы и так очень заняты. Не тратьте время…
– Мы это делаем с удовольствием, пора бы уже усвоить.
Она встала и протянула руку, чтобы помочь мне тоже подняться.
– Если не хочешь опоздать на поезд, пора идти.
Я вдохнула полные легкие воздуха, чтобы набраться храбрости, потом отпустила ее руку и подошла попрощаться к оливе. Я погладила ладонью кору и прижалась к стволу щекой:
– Я люблю вас, папа и мама. До лета…
По дороге мы с Кати болтали не переставая. Такая себе женская трескотня, чтобы заглушить тоску, заставить отступить пустоту, которая грозила вот-вот накрыть нас. У нас был свой ритуал – мы чирикаем вплоть до выезда со скоростного шоссе. При подъезде к вокзалу, на последних нескольких сотнях метров перед неизбежным расставанием, в машине воцаряется глухая тишина. Кати останавливается рядом с прокатными автомобилями и не выключает двигатель, я выхожу одна, она никогда не провожает меня до платформы – ни она, ни я не хотим лить слезы на людях. Я говорю ей: “Спасибо, поцелуй Матье и береги себя”, она мне отвечает: “Рада была повидать тебя, поцелуй Эмерика, Сандро и Бертий и займись собой наконец-то, черт возьми”. Последний поцелуй в щеку, и я выхожу из автомобиля. Перед тем как войти в здание вокзала, я оборачиваюсь, машу ей, улыбаюсь, а она, отъезжая, жмет на гудок. И только после этого на меня наваливается свинцовая плита, и я живо представляю себе, как Кати смаргивает слезы. Проходили годы, я окончательно уехала отсюда больше пятнадцати лет назад, жизнь в Париже дарила мне радость, счастье и профессиональное удовлетворение. Прежняя привязанность к родному Люберону никуда не делась, но мне бы никогда не пришло в голову покинуть столицу – ее кипящий бурной деятельностью муравейник, ее огни, звуки, зрелища, ночная жизнь покорили меня. И все-таки при каждом отъезде из Прованса душа рвалась на части, в горле появлялся комок и накатывало чувство одиночества. Напоминала о себе вечная брешь в груди, которая никогда не заполнится и к которой смерть родителей не имела никакого отношения. Эта брешь захлопывалась сама собой, как только я ступала на платформу Лионского вокзала, тут меня втягивал круговорот моего существования, настроение резко улучшалось – я была счастлива вернуться в свою школу.
3
От