Он пошёл лицом к ветру. Нагибаясь почти до самой земли, всматривался в каждый бугорок, в каждый комок — не пропустить бы дорогу.
И тут он увидел её, полузасыпанную, наезженную дорогу и рядом с ней телеграфный гудящий столб. «Ах, милый, милый столб! — прижался он к столбу, на котором, улыбаясь сквозь слёзы, прочитал: — «Не прислоняться! Опасно для жизни!»
Судя по всему, Краснощелье вправо. Ну, теперь дай бог ноги! Скоро ветер донёс запахи жилья. Увидев первые дома, он чуть не разрыдался. Ничего не замечая, кроме этих серых размытых силуэтов, Гаврюша выбрел на улицу. Надо было снять лыжи, но сил уже не было. Разъезжаясь и спотыкаясь, брёл он по деревне. «Магазин», — прочитал деревянными губами белевшую над крыльцом большого бревенчатого дома вывеску. Поперёк двери — тёмная полоса и большой замок. Продавец, наверно, живёт здесь же, в другой половине, решил он.
Постучал в окно. Дёрнулась занавеска, за окном вспыхнул свет.
— Опять леший кого-то принёс, — донёсся из-за двери шамкающий басок.
— Я… мне… скажите, продавец здесь живёт?
— Тут. А вам чего?
— Мне… я… — перехватило у Гаврюши в горле.
Дверь заскрипела, из дому вывалился дед, без шапки, в накинутом на плечи полушубке.
— Дак чего там мнёшься? Входи в избу, что ли, — сказал он сердито.
Кое-как отодрав лыжи, пошатываясь, Гаврюша вошёл в избу. Пахнуло в лицо теплом, устоявшимся запахом жилья, от которого на глаза навернулись предательские слёзы.
— Паренёк, да ты откуда это? — вскинулась навстречу полная женщина.
— Из посёлка я…
— Из посёлка?! — переглянулись дед и женщина. — Да ведь до посёлка-то… Ох те мне!..
Они быстро раздели его, не слушая возражений, растёрли ему руки и ноги и засунули на тёплую широкую печку. Всё тело его теперь жарко горело, в пальцы рук и ног точно впились тысячи острых иголок. От этой боли свет мерк в глазах, и, чтобы не завопить во всё горло, Гаврюша сцепил зубы, мычал, корчился, покачиваясь из стороны в сторону.
— Эх, парень, парень, пороть тебя некому, — разводил дед руками. — В таку-то непогодь! Ану-ка, не приведи господь, волки или дорогу потеряй… Эх!. И что за лешаки понесли тебя в такую-то даль?
— Да краски… я слышал… у вас продаются акварельные краски.
— Краски?! Да ты что, милок, в своём уме? В таку даль за какими-то красками! Мыслимо ли дело! Да пропади они пропадом! Матрёна, ты только погляди, за красками пришёл!
— Сам-то чей, молодец, будешь? — спросила Матрёна, раздувая самовар.
Гаврюша ответил.
— Деда-то твоего, Матвея, знавали, знавали, — закивал радостно дед. — За зверем вместе в одной лодке в море промышляли. Почитай, парень, двенадцать путей[15], зимних и вёшных, выходили с твоим дедком-то. Эвон сколько! Под одной одевальницей[16] спали.
— Ну, дедко, пустился теперь в путь-дорогу, не остановишь, — добродушно проворчала Матрёна от самовара.
— Спустимся в море, на льды выберемся, — продолжал вдохновенно дед, — рыщешь, ищешь зверя, бывало, не один день. Охотились больше на нерпу, моржей в Белом море мало, да и шкура толста у тех.
Отчаянны были головушки, через разводья прыгаешь, как лось, — ничего не страшно. Побегаешь, бывало, походишь в разведку эдак-то, пока зверя-то сыщешь. Стреляли наверняка, из-под ветра. Шкуры с салом на ремень соберёшь и по воде тащишь к лодке, а то и по льду — шкуры-то у нерпы покаты. По разводьям попадали к берегу, если ледокол близко — на ледокол шкуры сдавали.
На ночь лодку вытаскивали на льдину. На дрова кинешь оленьи шкуры, ложишься по уставу, как заведено. Накрывались все одной одевальницей.
Другой раз ветер как подойдёт, льдину заломает, закруглит, до свету бьёшься, пластаешься, ищешь большую льдину. Ох-хо, парень, всяко бывало. Не зря старики говорили: зимний промысел — как из кипящего котла выхватить голоручь мяса кусок. А ещё добавляли: либо нерпу уловить, либо головушку положить. Ох-хо, море — горе, а без моря — вдвое…