Тут безудержная фантазия пана Кшечовского распустила свои крылья. Он отлично знал, что молодой Потоцкий ни за что не подоспеет к завтрашнему утру. Значит, кто обезглавит страшную гидру? Кшечовский! Кто погасит бунт, который мог бы охватить всю Украину? Кшечовский! Конечно, старый гетман будет злиться, что все это случилось без участия его сына, ну да скоро уймется, а тем временем все королевские милости щедро посыплются на голову победителя.
"Нет! Придется делиться славой со старым Барабашем и Гродзицким! — пан Кшечовский задумался, но потом лицо его прояснилось. — Эту старую колоду, Барабаша, не сегодня-завтра закопают в землю, а Гродзицкому, кроме его милого Кулака, ничего не нужно; остается один Кшечовский. Ведь так недалеко и до украинского гетманства".
На небе мерцали звезды, а полковнику казалось, что это драгоценные каменья на гетманской булаве; в тростниках шумел ветер, а ему чудилось, что это шумит большое гетманское знамя.
Пушки Кудака все продолжали грохотать.
"Хмельницкий поплатится жизнью… Сам виноват! Могло быть иначе! Если бы он сразу пошел на Украину." да, тогда все было, бы по-другому! Там теперь все шумит, все волнуется… там порох, ожидающий только искры. Республика сильна, но на Украине войска нет, а король стар, болен. Одна победа украинцев породит необыкновенные последствия".
Кшечовский закрыл лицо руками и задумался.
Звезды начинали меркнуть, перепела, скрытые в траве, затягивали свою песню. Ночь близилась к концу.
Решение полковника было определено окончательно. Завтра он ударит по Хмельницкому и уничтожит его в прах. Через его труп он дойдет до богатства и почестей, до звания сенатора республики. После победы над Запорожьем и татарами для него ничего не пожалеют…
А староства литыньского ему все-таки не дали… Тут пан Кшечовский судорожно сжал руки. Не дали ему староства, несмотря на могущественное влияние его протекторов, Потоцких, несмотря на его военные заслуги, не дали потому, что он был homo novus [29], a его соперник происходил из княжеского рода. В республике еще недостаточно быть шляхтичем, надо ждать, пока это шляхетство покроется плесенью, как бутылка вина, заржавеет, как железо.
Хмельницкий один мог бы установить иной порядок вещей… но, несчастный, он теперь предпочел разбить голову о кудакские стены.
Полковник мало-помалу успокаивался. Ему не дали староства, что ж из того? Теперь будут стараться вознаградить его, в особенности после победы, после умиротворения Украины… Что Украины! Всей республики! Тогда ему уж ни в чем не откажут, тогда и помощи Потоцких не нужно…
Голова пана Кшечовского склонилась на грудь, и полковник уснул, мечтая о должностях, о каштелянстве и королевских милостях.
Он пробудился при первых лучах солнца. Вокруг царствовала ничем не нарушаемая тишина. Эта тишина и разбудила его.
Кудакские пушки совсем смолкли.
"Что это? — подумал Кшечовский. — Первый штурм отбит или Кудак взят?"
Нет, это невозможно!
Нет, просто отбитые казаки лежат в стороне и лижут свои раны, а одноглазый Гродзицкий поглядывает на них через бойницу и вновь нацеливает пушки.
Утром штурм повторится, и с таким же успехом.
Уже совсем рассвело. Кшечовский разбудил своих людей и послал челнок за Фликом. Флик прибыл тотчас же.
— Пан полковник, — сказал Кшечовский, — если до вечера каштелян не придет, а ночью штурм крепости повторится, мы идем ей на подмогу.
— Мои люди готовы, — ответил Флик
— Раздайте им порох и пули.
— Я уже роздал.
— Ночью мы выберемся на берег, тихо пройдем степью и неожиданно нападем на них.
— Gut! Sehr gut [30]! Только не проплыть ли немного на лодках? До крепости четыре мили. Для пехоты немного утомительно.
— Пехота сядет на запасных лошадей.
— Sehr gut!
— Пусть люди смирно лежат в тростниках, на берег не выходят и не шумят. Огня не разводить: дым может нас выдать. Никто не должен знать о нас.
— Туман такой, что и дыма никто не увидит.
Действительно, все кругом — и река, поросшая очеретом, и степь, куда ни кинь взгляд, — было покрыто густым, непроницаемым туманом. Флик отплыл на свое место. Солдаты на лодках мало-помалу просыпались. Приказ Кшечовского исполнялся в точности, и всякий проезжающий посредине реки и подумать бы не мог, что в прибрежных тростниках скрыто несколько тысяч человек. Коней кормили из рук, лодки припрятали подальше.