Прошло несколько дней, и я повздорил с одним надзирателем, обвинившим меня в воровстве. Тюремщик хотел меня ударить, но я увернулся, и он, грохнувшись наземь, сильно расшибся. Дело приняло серьезный оборот: меня обвинили в нападении на должностное лицо и перевели в камеру смертников. Тебя тоже казнят, посулили тюремщики, и я им поверил. А как было не поверить? — Джоду перестал расхаживать и коснулся моей шеи. — Ты знаешь, как здесь казнят осужденных? Их привязывают к стулу и душат удавкой. Я это видел десятки раз и ждал, что так же поступят со мной. Представь мое состояние и мой ужас. Но потом произошло нечто странное. На другой день после Бакри-Ида[69] один охранник-мусульманин отвел меня в сторонку и сказал, что накануне ходил поклониться усыпальнице Абу Ваккаса. Там он встретил шейха Мусу, который передал мне подарок — свой амулет. — Джоду закатал рукав и показал медный браслет над сгибом правой руки. — Я его надел, и той же ночью мне приснилось, будто на Юм Аль-Кияма, Судном дне, я держу ответ за свою жизнь. И я вдруг понял: боюсь-то я не смерти, а того, что будет потом, когда я предстану перед ликом Судии. Меня охватила дрожь, и я, скорчившись на циновке, впервые в жизни почувствовал истинный страх Божий. Я осознал, что хоть исполняю мусульманские обряды, но душа моя черна и весь я погряз в позоре и дурных поступках. Я вырос в доме греха, где моя мать была содержанкой неверующего Ламбера, где Полетт и я носились по округе, точно дикари, не помышляющие о вере и даже не скрывающие свой срам.
Джоду говорил бесстрастно, словно на время покинул свое тело и наблюдал за собой со стороны.
— В каком-то смысле я и впрямь был диким зверем. Мною руководила похоть, я думал только о прелюбодействе и соблазнении женщин, я сам накликал то, что случилось на «Ибисе». Глаза мои открылись, и как только я все про себя понял, страх смерти испарился, я даже жаждал ее, ибо осознал, что любое вынесенное мне наказание будет вполне заслуженным. — Он заговорил тише: — Вот тогда-то я проникся учением Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, и стал истинным мусульманином. Я больше не боялся смерти, я был к ней готов. Но что удивительно, через день-другой после моего обращения — иначе это не назовешь — меня перевели из камеры смертников обратно к товарищам-ласкарам.
Джоду глубоко вздохнул, теперь он был абсолютно спокоен, словно вместе с потоком слов выпустил из себя лихорадочный жар. Я чувствовал, что откровения эти продиктованы желанием не только поделиться своими переживаниями, но еще и убедить в важности произошедших с ним перемен, оценить которые в полной мере мог лишь тот, кто знал его раньше.
— Ты упомянул Полетт, — тихо сказал я. — А ведь она тоже в этих краях.
Собеседник мой так разволновался, что даже побледнел.
— Путли? Здесь? Не может быть!
Я поведал, что Полетт на Гонконге, работает у знакомца своего покойного отца — ботаника-англичанина, который, можно сказать, ее удочерил.
Джоду порадовался за давнюю подругу:
— Чудесно, что ей так повезло. Она же не виновата, что ее воспитали кафиром.
— А ведь я тоже неверный, — усмехнулся я.
— Да, ты рожден кафиром, но не обязан оставаться им вечно.
Я рассмеялся:
— Нет уж, неверным родился, неверным и помру. Но возникает один вопрос. Как ты знаешь, кафиры-китайцы готовятся к войне с Англией. Потому-то переоснащают «Кембридж» и предлагают вам войти в его команду. Дав согласие, вы примете сторону китайских неверных. Скажи, друг мой: разве это будет от всей души?
Джоду расплылся в улыбке:
— А почему нет? Обе стороны — кафиры: одни, как и вы, индусы, поклоняются идолам и животным, другие боготворят стяги и механизмы. Если уж выбирать, я охотнее стану воевать за китайцев.
69
Бакри-Ид — мусульманский праздник, посвященный пророку Ибрагиму, которому Аллах, испытывая его, повелел принести в жертву сына Исмаила.