Будь на месте капитана кто другой, он бы не решился беспокоить офицера в такой час. Но у них с Ми были иные отношения, и горевшая лампа в палатке адъютанта как будто говорила, что он кого-то поджидает.
— Разрешите, Ми-саиб?
— Кто там? — Капитан откинул входной клапан и выглянул наружу. — А, это ты, хавильдар. Заходи.
Ми готовился к отъезду: возле койки набитый вещами сундук, на столе кипа бумаг.
— Рано утром отбываю в Калькутту, — коротко известил капитан.
— Я знаю, сэр. Потому и пришел.
— Да? Ну говори.
— Я хочу поехать с вами.
— Вот как?
— Так точно. Решил стать баламтёром.
Капитан широко улыбнулся и протянул руку Кесри:
— Ай да хавильдар! Молодчина! Не знаю, почему ты передумал, но я чертовски этому рад!
Наигранная веселость и притворное неведение не обманули Кесри. Как всякий толковый адъютант, Ми был в курсе всего, что происходит в полку, никакие стычки и ссоры, кражи и дрязги не ускользали от его внимания. Для Кесри, побывавшего первым и наиболее доверенным информатором капитана, не было секретом, что в каждой роте или взводе у него есть осведомители. Весть о сходке в шатре субедара тотчас достигла его ушей, и он, конечно, мгновенно понял, чем она грозит Кесри. В полку и раньше объявляли изгоями не только сипаев, но и английских офицеров, которых, как в таких случаях говорилось, «отправляли в Ковентри», то бишь подвергали остракизму.
Кесри понял, что вовсе не по неведению, но из тактичности адъютант не обмолвился о его бедах.
— Спасибо вам, каптан-саиб, — сказал он, растроганный донельзя.
— Значит, решено, — отмахнулся от благодарности капитан. — Не думаю, что командир полка станет возражать, но давай-ка подпишем бумаги прямо сейчас, чтоб утром сразу их подать.
Оформляя документы, он был деловит, и только, но, покончив с бумажной волокитой, встал из-за складного столика и обнял Кесри за плечи.
— Я очень рад, что ты едешь, хавильдар, — сказал он с необычной серьезностью. — И сильно на это надеялся. Вряд в полку найдутся два других человека столь близких, как мы с тобой.
От подобной прямоты Кесри опешил. Сам он не сумел бы так сказать, но его поразила верность этих слов. После почти двадцати лет совместной службы никто из однополчан ему не посочувствовал, и единственный, кто дружески его обнял, был человек не его касты и цвета кожи, но англичанин, от кого это никак не ожидалось. У Кесри защипало глаза, и он с изумлением понял, что сейчас расплачется.
К счастью, разговор уже завершался.
— Ну вот и ладно, — сказал адъютант. — Утром после завтрака подойди к офицерской столовой.
— Слушаюсь. — Кесри отсалютовал и вышел из палатки.
Была глухая ночь, городок опустел. Кесри вернулся к себе и собрал вещи в дорогу, то и дело прислушиваясь, не раздадутся ли шаги Гулаби, хотя в душе знал, что она не придет. Обиды он не держал — если б их застукали, ее бы ждало суровое наказание, и, конечно, безрассудно так рисковать куском хлеба, своим и подопечных девушек.
Все это Кесри прекрасно понимал, однако мысль, что они больше никогда не увидятся, наполняла печалью. Никто так не знал его ран, как она. Проворные пальчики ее вдыхали жизнь в грубые рубцы и творили чудеса, превращая старые раны в оазисы наслаждения. Казалось, сейчас все его шрамы вопиют об этих руках.
Вспомнилась их первая встреча, когда он, зеленый рекрут, пришел к Гулаби, а его внутренний голос увещевал, что в свой срок за удовольствие взыщут высокую плату. И вот такой день настал. Кесри твердо решил, что отныне он вновь исповедует самодисциплину и воздержание, забытые по вступлении в полк, — возвращение к брахмачарье[46] станет карой за годы солдатской распущенности.
Вспомнились бои, перестрелки, былая гордость за свой полк, и во рту возникла противная горечь. Но ведь именно Дити способствовала тому, что он оказался в этом полку. Не знак ли судьбы, что она же стала причиной ухода из него? Однако злости на сестру не было. Во всем виноват он один: предался тщетной надежде и ради собственных амбиций пожертвовал своей любимицей, отдав ее в семью Бхиро Сингха, хотя отлично знал, что там за люди.
И если теперь Дити потребовала расплаты, винить ее в том нельзя.
После той ночи любви Захарий себя чувствовал еще хуже, чем предрекала мадам: его не только снедали угрызения совести, вдобавок он холодел от страха перед вероятным возмездием мистера Бернэма, знаки всесилья которого мерещились повсюду. Что Берра-саиб с ним сделает, прознав о неверности жены? Содрогаясь от этой мысли, Захарий крыл себя последними словами за бездумный риск ради единственной ночи удовольствия.
46
Брахмачарья — практика, которой должен следовать ученик брахмана: самоограничение в сексе, еде, питье, речах.