Горе горькое по свету шлялося. И на нас невзначай набрело. Не мы первые…
Мама, прости меня, не спасшего тебя, не закрывшего собой от летящих в тебя пуль, прости… Сам себя я не прощу никогда! Никогда!
Мама, мама не бывает чуда, только близким суждено предать, Меж чужих не водятся иуды, смертный век… иудова печать.
Страдания дают мудрость. В последние месяцы у неё был лик просветленного, познавшего мир философа.
Спи под сенью на века распятой, Бог и все архангелы с тобой, Чёрный год — две тысячи проклятый… Со святыми, мама, упокой!
С ней рядом, в её и моих страданиях и я, наверное, стал мудрей. А может, и нет… Нет, наверное, не стал. Это долгий роман. Я пишу его наверное, всю жизнь. Вот и отец ушёл. Навсегда. Молча. Без жалоб и рыданий. Как солдат. Он всегда был солдатом, воином, его так и отпевали: «Господи, упокой душу воина Димитрия…» Я не стал мудрей. Я не смог спасти и его. Я не смог даже отвести от него этих иродов и бесов в белых халатах… всё повторяется. И жизнь не учит нас… видно, потому что не мы правим этой жизнью, а князь мира сего… Нет. Опять отговорки, снова оправдания… нет никаких оправданий. И не будет. Хватит испытывать меня. Господи!
Да. Я вам сейчас отвечу на извечный, самый тайный и самый жгучий, мучительный вопрос — есть ли Бог на свете. Приготовьтесь…
И внемлите.
Бог есть. У людей и в людях.
У скотов и в скотах бога нет.
Имя двуногим скотам — легион.
Вот такая вот диалектика.
Эх, мама, мама…. папа, папа!
Кеша никогда особо не готовился к актам. Провидение само выводило его на жертву. Оно редко ошибалось.
Провидение имело понимание.
Ибо праведников в мире оставалось все меньше. А всякую сволочь даже Господь не жалел (иначе Он не сжег бы Содом с Гоморрой и не затопил бы весь допотопный мир). Впрочем, пути Господни неисповедимы. Аминь.
Кешины пути были тоже непросты.
Ибо, как вы догадываетесь, Кеша мочил не безвинных старушек, не нищих и бомжей, не голодных и холодных пролетариев и даже не вшивую бедную интеллигенцию.
Кеша, как и подобает подобию Божьему, мочил всякую мразь и сволочь, имевшую грехов побольше содомян с гоморрейцами. Если бы я был папой римским, я выдал бы Кеше индульгенцию лет на сто.
Правда, заказчики порой были не меньшей сволочью. Но рано или поздно дело доходило и до них. Среди заказчиков были либералы, демократы, лесбиянки, новые правые и даже махровые коммунары-патриоты, ставшие ныне большими бонзами, но заказывали они отнюдь не тех, кто крушил Родину, а сплошь гадов-конкурентов.
Короче, клиенты были ещё те.
И вдруг такой заказ. Тихо, тихо лети…
Иногда Перепутин хотел быть японцем. Он надевал розовое кимоно, перепоясывался черным поясом и просил называть его Перепутин-сан.
В такие минуты он мечтал отдать все острова Стране восходящего солнца, даже Новую Землю, остров Франца Иосифа и заодно полуостров Крым, который принадлежал нынче государствию с удивительным названием Окраина (чего только не бывает в Жизни № 8!).. Остров Русский он мечтал переименовать в остров Японский, а Сахалин в Чио-Чио-сан.
Но на самом деле Перепутман был оберштурмбанфю-рером СС… Правда, только в своих заветных снах. Именно поэтому он орал посреди ночи:
— Нихт капитулирен! Нихт капитулирен!
Стэн долго стоял перед этой самой «кнопкой». Минуты полторы. А потом взял и нажал на неё. И что-то сказал тихо, умиротворенно, обретая душевный покой.
Сказал, уже после того, как все три с половиной тысячи оставшихся ракет взмыли в стратосферу и взяли курс прямо за океан. Сказал будто самому Господу…
И никто его не услышал.
Один я услышал эти тихие и добрые слова.
Услышал, чтобы рассказать о них вам, чтобы донести до вас это новое евангелие, эту новую и столь краткую благую весть. Ибо вначале было Слово. И в конце было слово…
Точнее, даже два слова:
— Сдохни, Америка!
Ого! А не заскочили ли мы вперёд?! Нет, милые мои, это пока лишь два самолёта народных мстителей-моджахедов снесли с лица земли те самые два рога дьявола на Манхеттэне — символ глобальной власти глобали-стов. Эх, не перевелись ещё робин гуды… Я три дня и три ночи проплакал по бедной Амэурыке, да-да, по той самой несчастной бедняге-миротворице, невинной жертве, что спалила огнём Хиросиму, Нагасаки, Вьетнам, Ирак, Сербию, Афганистан и снова Ирак… и что вот-вот спалит остатки нашей блаженненькой Россиянии.
Ух, Бен-Алладин! Ух, террорист международный! Ты что это, забыл, что когда тебя Амэурыка мордует по левой щеке, надо подставлять правую?! и на колени! и чтоб в глаза глядеть! и молчать!
А этот самый Алладин мне отвечает:
— Это ваш блаженный Христос вам, русским, дуракам блаженным, завещал щеки подставлять и шеи… А у нас заповеди попроще: не сей ветер, пожнёшь бурю! а за глаз два вышибем! и рога снесём!
И лампу свою достаёт, этот Бен-Алладин-то. А в лампе^ — джин. А у джина меч. А на мече насечка чистым золотом сияет: «Кто к нам с мечом придёт, тот от меча и погибнет!» И подумал я вдруг с трепетом: а и впрямь, чего это к нам в наше полушарие эта Заокеания всё время с мечом суётся? И страшно стало… вот сейчас меня-то и схватят за мысли нелояльные, вот сейчас-то террористом и объявят… а не дай Бог, в Амэурыке кто эту книжицу мою прочтёт — и точечными ударами! лазерно-прицельными! так расхерачат всю Россиянии)…
Нет, только не это! ведь у нас ни Алладина своего, ни лампы, ни джина… Был когда-то какой-то там Александр Невский, тоже про меч что-то говорил… да, небось, помер давно. Мы лучше в Орду… в Амэурыку эту дань… то бишь, проценты по кредитам уплатим, ещё какой остров или полуостров отдадим с республикой или областью… авось они нас и не тронут.
Да и нет, наверное, никакого бен Алладина, сказки всё это, романтические бредни от деда Луки или вечного сидельца Самсона Соломонова… И моджахедов-мстителей нет… а есть наши грёзы светлые, есть бригадный бригадир Бен 0,Ладин, сексоты-цэрэушники (они же фээсгэ-бэшники), вся президентская рать и полковник невидимого фронта Веня Оладьин…
А Стэну это… про кнопки, пока только снилось… с глубокого похмелья. И мне тоже.
Вещие сны снятся вещим людям.
А как иначе? Ведь 11 сентября, после которого «мир стал другим», это вам не какой-нибудь праздник международного террориста. Это, как выяснили шустрые вещуны из объединенной «конторы» (цэрэу-фээсгэбэ), ещё и день памяти Иоанна Предтечи. День, в который по указу царя Ирода (не путать со стариком Ухуельциным) Пророку и Крестителю Господню усекли голову. Взяли, и отрубили! Без всякого моратория на смертную казнь. Дескать, у гоев голов много, не убудет. Дескать, гоям головы рубить, это вам ещё не холокост, не первая и не последняя! Срубили да позабыли — быльём обнесло, травой заросло, позатёрлось-позамылилось… А оказалось, и не совсем. Не заросло где-то. Не забылось в чём-то. И не забудется, наверное… Ведь опрежь того, как гою голову срубать, не мешало бы поинтересоваться, а кто у него папа… или племянник, к примеру, или крестник, скажем. А то ещё вдруг аукнется? Ироды очень любят сами головы рубить, а когда им малость чего усекут, визгу на весь мир: угроза общечеловеческим ценностям! демократия в опасности! А шарахнули-то не по «демосу» несчастному и не по «кратии», а по «рогам дьявольским» да по «пентаграмме сатанинской» — так один мудрец-посвященный говорил, то ли Златоуст, то ли Заратуштра,[46] а может, и сам Господь. Всякое ведь бывает. Две тыщи лет Он думал: мол, а с какого-такого хрена Моему крёстному увечье нанесли? Всё поверить не мог: ну, у какого урода рука на божью родню подымется! ведь не дур дом же создавал! не палату № 8! А потом поверил: дурдом! палата! И сказал, что это нехорошо. И знак свой явил… И сшиб рога, кому следует. Дошло не до всех. Ничего, дойдёт! Погодите малость.
А ещё, братья и сестры мои, раскрою вам тайну великую, в каждом православном календаре пропечатанную:
11 сентября — День памяти всех православных воинов, на поле брани убиенных… Много их положили ироды. В одной Боснии-Сербии не счесть…
Кто старое помянет, тому глаз долой, — так говорят умные люди. Да ещё бывает приговаривают: — а кто забудет, тому оба вон! 11 сентября — два кола, две пики в два глаза. Чтоб не забывали. Герменевтика, блин. Не пинайте писателя-злопыхателя, что умудрён вельми. Не его вина. По написаному в книгах… по-христиански… помните?