Наблюдая за Дениз, подталкивающей очки повыше на носу, чтобы удобнее было просматривать список имеющихся товаров, Генри думал, что эта маленькая женщина — суть и опора Америки, потому что как раз в то время начались все эти дела с хиппи, да к тому же Генри читал в «Ньюсуик» про марихуану и про свободную любовь, что вызывало у него чувство беспокойства, которое рассеивалось при одном взгляде на Дениз. «Мы катимся ко всем чертям, как древние римляне, — торжествующе утверждала Оливия. — Америка — огромный круг сыра, подгнивший изнутри». Однако Генри не утрачивал веры, что воздержанность восторжествует, тем более что в своей аптеке он каждый день работал рядом с молодой женщиной, чьей главной мечтой было создать вместе с мужем большую семью. «Меня не интересует феминистское движение за равноправие женщин, — говорила она Генри. — Я хочу, чтобы у нас был дом, я хочу стелить постели». И все же, если бы у него была дочь (он просто обожал бы дочь!), он предостерег бы ее от такого выбора. Он сказал бы ей: это замечательно — стели постели, но найди возможность и головой работать. Однако Дениз не была ему дочерью, так что ей он сказал, что создание домашнего очага — благородное дело, смутно сознавая при этом ту степень свободы, которую дает привязанность, не рожденная кровными узами.
Генри нравилось простодушие Дениз, нравилась чистота ее мечтаний, но это ни в коем случае не означало, что он был в нее влюблен. На самом деле природная сдержанность Дениз заставляла его желать Оливию с какой-то новой страстью, мощной волной поднимавшейся в нем. Манера Оливии резко высказывать свое мнение, ее полные груди, бурные вспышки ее гнева и неожиданный грудной смех открывали ему новые горизонты рвущего сердце эротизма, и порой, когда он в темноте ночи приподнимался и опускался в супружеской постели, на ум ему приходила вовсе не Дениз, но, странным образом, ее муж, молодой и сильный, неистовость юноши, дающего волю необузданной плотскости обладания… И тогда Генри Киттериджа охватывало безумное возбуждение, словно, любя свою жену, он сливался воедино со всеми мужчинами мира в любви к миру женщин, каждая из которых хранит глубоко в себе неразгаданную вековую тайну земли.
«Обожемой!» — произносила Оливия, когда он оставлял ее в покое.
В колледже Генри Тибодо играл в футбол, точно так же, как и Генри Киттеридж.
— Правда ведь, здорово было? — как-то раз спросил его молодой Генри. Он рано приехал за Дениз и зашел в аптеку. — Слышать, как люди кричат тебе с трибун? Видеть, что мяч летит прямо к тебе, и понимать, что вот сейчас ты его схватишь? Ох и любил же я все это! — Он широко улыбнулся, его ясное лицо словно отражало свет дня. — Ох и любил!
— Боюсь, мне до вас было ой как далеко, — ответил ему Генри Киттеридж.
Он хорошо бегал, прекрасно умел увертываться с мячом, уклоняться от удара, но ему недоставало агрессивности, чтобы быть по-настоящему хорошим игроком. Ему теперь неловко вспоминать, что перед каждой игрой он испытывал чувство страха. Он даже обрадовался, когда его оценки резко пошли вниз и пришлось оставить футбол.
— Да я не такой уж хороший игрок был, — утешил его Генри Тибодо, потирая голову большой ладонью. — Просто мне это нравилось.
— Он хорошо играл, — сказала Дениз, надевая пальто. — Капитаны болельщиков даже ободрялку специальную для него придумали. — Застенчиво, но с гордостью она произнесла: «О-го-го, Тибодо, о-го-го!»
Направляясь к двери, Генри Тибодо обернулся.
— Послушайте, — сказал он. — Мы собираемся пригласить вас с Оливией к нам на обед.
— Ну, знаете… Не надо вам беспокоиться.
Дениз тогда написала Оливии записку, благодаря за ужин, мелким аккуратным почерком. Оливия просмотрела записку, подтолкнула ее по столу поближе к Генри:
— Почерк такой же осторожный, как она сама, — заметила она. — Она самая непривлекательная девочка из всех, кого я в жизни видела. Такая бесцветная — зачем же она носит серое и беж?
— Не знаю.
Генри не стал возражать, будто и сам задавался этим вопросом. Но он этим вопросом не задавался.
— Простушка, — заявила Оливия.
Однако Дениз вовсе не была простушкой. Она прекрасно считала, и она запоминала все, что говорил ей Генри о фармацевтических препаратах, которые продавались в его аптеке. В университете она специализировалась по зоологии и была вполне осведомлена о молекулярных структурах. Иногда, во время перерыва, она оставалась сидеть на ящике в задней комнате с мерковским учебником[1] на коленях. Ее детское личико, серьезность которому придавали большие очки, внимательно вглядывалось в страницу, острые коленки были высоко подняты, плечи наклонены вперед.
1