К его безграничному удивлению, взявший на себя роль основного докладчика Холмс, продолжая излагать свое видение обсуждаемой ими ситуации, перешел к формулированию ровно той же версии, которая так занимала воображение ошеломленного Ватсона, услышавшего от Кости свои собственные уже второй день не дающие ему покоя мысли. После этого я окончательно убедился, – рассказывал мне Миша, – что не сверху вниз мне надо смотреть на Костю Коровина, этого самого «Коку», когда-то имевшего репутацию «туповатого и бесцветного троечника», а как бы ни наоборот. Очень он меня поразил.
Правда, Костя строил свою гипотетическую конструкцию несколько на иной основе, что не помешало ему прийти практически к тем же самым предположениям и выводам. Исходно Костя опирался на ту совокупность мелких фактов и тонких деталей, которая была сведена воедино в рассказе соседки Мизулина, сумевшей убедительно и весьма правдоподобно объяснить разительные перемены в поведении ее бесталанного соседа в последний месяц его жизни. Надо полагать, присущие этой простецкой с виду сибирской мисс Марпл[22] проницательность и умение непротиворечиво компоновать в стройную теорию мельчайшие улики произвели большое впечатление на нашего Холмса. Костя сделал следующий шаг и предположил, что неведомой «зазнобой», в реальном существовании которой Порфирьевна[23] не сомневалась, была ниикиэмсовская кладовщица, выдвинутая в центр внимания своей внезапной и не имеющей естественного объяснения смертью. В дальнейших же своих рассуждениях он следовал практически тем же самым путем, что и его соратник. Миша слушал Костин монолог с двойственным, как он потом признавался, чувством: к понятному ощущению некоторого разочарования, возникшему вначале – эх, не удалось утереть нос этому всезнающему Холмсу и блеснуть оригинальной гипотезой, кардинально меняющей весь взгляд на ситуацию! – примешивалось другое, впоследствии возобладавшее в Мишиной душе и гораздо более приятное соображение: не так уж видно плоха идея, в которой он сам начал уже сомневаться! Если одни и те же соображения пришли в голову двум независимо рассуждающим сыщикам, то, почти наверняка, в них есть рациональное зерно, некая реальная логика фактов, склоняющая мысли разных людей в одну и ту же сторону. Значит надо не сомневаться и выискивать в этой идее слабые моменты – они, конечно, в ней есть и даже бросаются в глаза, – а искать новые факты и доводить перспективную идею до ее окончательной формы.
Но как себя не уговаривай, а сыщикам пришлось признать, что их новая версия прискорбных событий в стенах института не вполне удовлетворительна. В конечном итоге они решили признать ее основной, в то время как первоначальную версию («бандитскую») отодвинуть пока что на задний план и вернуться к ней, если появятся какие-либо новые убедительные факты, говорящие в ее пользу. Но оба согласились, что не стоит излишне обольщаться: новая версия при всех своих преимуществах была еще очень сырой, в ней многое было неясно, шатко и – по большому счету – противоречиво. Костя в своем анализе сделал упор на два сомнительных момента.
Во-первых, по его словам, если брать за основу наблюдения и выводы дотошной Порфирьевны, явно обладающей задатками серьезного сыщика, то Нина очень плохо подходила на роль пресловутой «зазнобы». Мизулин никак не мог связывать свои надежды на обретение материального благополучия в недалеком будущем с ничем в этом смысле не примечательной завскладом химреактивов. О каком богатстве могла идти речь, если Нина получала, наверное, рублей восемьдесят в месяц, да и стащить на этом складе было практически нечего? Но если полагаться на интуицию мизулинской соседки, хорошо разбирающейся в людях вообще и достаточно долго наблюдавшей за своим соседом, «Сашка» определенно рассчитывал выйти на совершенно другой уровень благосостояния. Не сходятся здесь концы с концами. Либо Порфирьевна в этом ошиблась, либо всё-таки – не Нина.
22
Здесь, естественно, возникает вопрос: нет ли тут анахронизма? могли ли наши сыщики упоминать в разговоре прославленную героиню Агаты Кристи? Конечно, когда Миша рассказывал мне всё это, и я, и он уже были хорошо знакомы с этим именем – я ведь уже говорил, что и познакомились-то мы на почве общей любви к творениям «королевы детектива». Но вот раньше, в начале семидесятых, могло ли это имя всплыть в разговоре простых, читающих только по-русски, советских молодых парней? Еще относительно недавно ответ на этот нехитрый вопрос потребовал бы серьезных библиографических разысканий и стоил бы мне, наверное, нескольких вечеров, проведенных в читальном зале. Да и вряд ли бы я пошел на это – скорее, просто вычеркнул бы этот сомнительный пассаж из текста. В конце концов, никакой важной роли это выражение не играет и употреблено мною лишь для красного словца и ради моих собственных стариковских воспоминаний о разговорах с героем и фактическим соавтором будущего романа –
23
Ради шутки можно было бы задаться вопросом: не был ли небезызвестный